Видение кончилось. Старец, сильно потрясённый чувством неизъяснимой радости от лицезрения и сладкой беседы с Господом, не пробуждаясь ещё, ощутил, что его внутренность вся как будто надорвалась; он пробудился, и действительно увидел, что у него появилась огромная грыжа и осталась таковою навсегда; самый бандаж впоследствии не помогал ему в страдальческом положении. Духовник этого старца с давних пор тоже мучится грыжей.

Судите же после этого, как надобно понимать цену болезни и здоровья. Если здоровье - драгоценный Божий дар, то нездоровье можно по справедливости назвать уже бесценным даром; потому что первое часто погружает нас в опасное самозабвение, питает страсти и требует им греховного удовлетворения, тогда как последнее, то есть нездоровье, и нераскаянного грешника часто обращает на путь искреннего раскаяния и правды.

- Это так, - скажете, да терпеть-то каково! Что ж делать! Любим грех и сладострастие, почему же не любить и следствие их? Если бы знали мы, если бы дано было видеть нам преждевременно, что нас ждет за гробом и в последние минуты жизни, конечно, как говаривал один св. отец, мы целый век согласились бы с удовольствием просидеть в келии, переполненной язвительными червями, чем пробыть несколько времени в аду-

Признаюсь по совести, что кроме старца, о котором я говорил в начале письма, с изумлением смотрю здесь на одного русского схимника Панкратия, который уже шесть лет страдает ранами на ногах, и в такой степени, что сердце обливается кровью, если посмотреть на его Иовские страдания.

О. Панкратий в миру Парамон, был господский человек. В детстве его жестокая госпожа водила его босиком в глубокую осень, когда уже снег и леденица покрывали землю, и ему надобно было постоянно оставаться в поле в одной рубашке. Парамон ходил за господскими гусями и утками, и до самой юности страдал жестоко. Суровая госпожа его готова была высосать из него самую кровь. Бедный отрок не вытерпел; он тайно убежал от своей барыни и во что бы то ни стало решился выбраться за границу, и ушёл за Дунай, где несколько времени оставался в услужении русских, тоже перебежавших за границу.

Случай прихода Панкратия на cв. Гору странен: он был задушевным другом одного из малороссов, который почему-то удавился. Чувствительный Панкратий был сильно тронут и поражён вечною потерею сердечного друга; он пламенно молился Богу о помиловании несчастного, и, видя как суетна мирская жизнь, бросил её и удалился на св. Гору. Здесь, в Русике, нашёл оно желаемое спокойствие духа, несмотря на то, что нога его уже сгнила от ран, которые были следствием жестокой простуды.

Впрочем, как ни ужасны страдания о. Панкратия, он ликует себе и часто даже говорит мне: -Поверь, что я согласен сгнить всем телом, только молюсь Богу, чтобы избавил меня от сердечных страданий, потому что они невыносимы. Я на тебя иногда смотрю и жалею тебя: ты бываешь временем сам не свой от внутренних волнений. Ох! если сердце заболит, бедовое дело! это адское мучение; а мои раны, будь их вдесятеро более - пустошь: я не нарадуюсь моей болезни, затем, что по мере страданий утешает меня Бог. Чем тяжелее моей ноге, чем значительнее боль, тем я веселее оттого, что надежда райского блаженства покоит меня, надежда царствовать в небесах - всегда со мною. А в небесах ведь очень хорошо! - с улыбкою иногда восклицает Панкратий.

Когда кончилась служба, ему не хотелось и уходить; он сам не мог дать себе отчёта в чувствах райского утешения, и дивился, зачем он прежде не хотел знать церкви и молитвы, тогда как от них истекает такая благодать и такое ангельское блаженство. Таким образом дворянин исправился и поставил себе законом - по возможности молиться в церкви и дома, оставив прежнюю безнравственную жизнь.

Однажды, пришедши в церковь, он подал просфору пономарю, чтобы тот передал её проскомидисавшему тогда священнику, но пономарь, занимаясь своим делом, сказал, чтобы он сам пошёл в алтарь; тот и сделал это.
Но едва вступил он туда, как представилось ему адское страшилище, которое скрежеща на него зубами, грозно вопияло: -Ты хочешь от меня вырваться и бросить меня? Поздно: ты - мой!!-

Отвратительный вид и нестерпимый смрад чудовища так поразил бедного, что он упал без чувств. Через полчаса он опомнился и видит, что около него хлопочет много народу, старавшегося привести его в чувство, тут же вблизи и адское чудовище.

Оно, дыша яростью и невыносимым смрадом, неистовствовало и вопило: -Не уйдёшь от меня! Видишь, что задумал!! Кто тебе сказал, что ты спасёшься, когда весь мой по твоим скверным делам!-
От страха дворянин трепетал, как осиновый лист, молился, крестился и давал Господу обет исправиться и пойти в монахи, если только избавится от чудовища; потом он впал в горячку и две недели пролежал без чувств. И во сне и наяву чудовище не отступало от него, грозясь задушить его, если он обратится ко Христу. Наконец, больной попросил, чтобы его исповедали и приобщили Св. Таин. Священник не замедлил.

Едва только началось Таинство приобщения, больной увидел, что чудовище, не вынося Божественной силы, как дым исчезло с глаз его. И с той поры, оправившись, он распорядился своими делами наскоро, испросил себе увольнение в Иерусалим и дал обет Господу: возвратившись оттуда, оставить всё и прямо уйти в монастырь. Этот дворянин проезжал за границу прежде меня; он уже прибыл оттуда и, по обету, удалился в одну из пустынных наших обителей-.

Вдруг из иконы Иоанна Предтечи выходит совершенно явственно будто Креститель во весь рост и говорит ей: -Если хорошо живётся, то принеси жертву Богу - зарежь себя!-

Ей стало так страшно и так мучительно забилось сердце, что она взяла уже нож, чтобы пырнуть себя в грудь. Но этого не случилось; я теперь не помню её рассказа. Но только с тех пор стало ей представляться (или вержиться - русское слово от корня - ввергать, бросаться в глаза), так она мне сама сказала: то кошки по потолку бегают, головою вниз, ногами вверх, то в храме ведро с огурцами падает, то диакона, кажется ей, бросают через иконостас и т.п.
Иконы Иоанна Крестителя она стала уже бояться. Я велел ей принести икону ко мне. Икона в высоту вершков в 8, а в ширину вершка 3. За стеклом, в коричневой рамке…

И вот она меня спросила: что же ей делать? Молодой монах, я не мог сказать ей чего-либо особенного, и потому посоветовал ей исповедаться и причаститься, а потом я с ней пойду до квартиры и отслужу молебен с водосвятием. Она послушалась без возражений. У меня же исповедалась: какая чистота и смирение! Я дивился. После обедни и причащения мы сходили к ней и отслужили молебен.

Прошла еще неделя. Она пришла снова в храм наш. Я спросил у нее: каково у неё теперь состояние? Она спокойно ответила: всё благополучно.
После я спросил у своего духовного отца: -Отчего это случилось с ней?-

Он сказал: -Оттого, что она похвалилась, что хорошо живется. Враг не выносит этого; и после похвал старается всячески вредить-.
Но конец этой истории был в Валаамском монастыре. Там я увидел юродивого лет 30… На другой день он лежал в страшной горячке (вероятно, у него было до 40гр.), и среди разговора он вдруг ни с того ни с сего начинает рассказывать мне: -А я знаю женщину: у нее кошки бегали по потолку, огурцы падали в церкви и пр.-
Я поразился! Он же никогда и не был в С.Петербурге (родом он Олонецкий), а я в это время даже и не думал и не вспоминал об этой женщине. Вдруг он умно смотрит мне в глаза и говорит, как совершенно здоровый: -А как ты думаешь, ты большое дело сделал?-
Я молчу, удивленно смотря на него.
Он же продолжает: -Если бы она вытерпела, из неё вышла бы мученица, а теперь нет страданий, нет и награды!- И опять стал говорить как глупый-.

А сам скорей вышел от купца, да на телеграф, и вызвал к себе в гостиницу одного духовного сына, тоже купца. Тот вечером у меня уже в номере сидел, смекнул, в чем дело, и, когда аукцион был по продаже дома, сумел нагнать за него цену до двадцати пяти тысяч. Дом купил город. Из полученных денег семь тысяч пошло на погашение залога, а восемнадцать внесли в банк на имя жены умиравшего купца.
Тут уж я с отъездом в монастырь позадержался, и, после всех денежных операций, пошёл к больному рассказать об удачном окончании дела. Он ещё жив был, благодарил меня, что я спас его семью от бедности, и к вечеру умер. Хоронить его я не остался, а поспешил в обитель, да за разными событиями так про него и забыл.

Прошло много лет… Свершилась революция. Был я арестован, и пришлось мне сидеть в камере смертников, вместе со мной находилось тридцать семь человек.
Почти каждую ночь к нам приходили и забирали на расстрел пять-шесть человек. Так нас осталось семеро. Как-то днём подошёл ко мне сторож тюремный и шепнул:
-Готовьтесь, Батюшка. Сегодня я получил на всех вас список. Ночью увезут.

Я передал своим соузникам слова сторожа. Нужно ли говорить, что поднялось в душе каждого из нас? Хотя мы знали, что осуждены на смерть, но она всё стояла за порогом, а теперь собралась его переступить…
Не имея сил оставаться в камере, я надел епитрахиль и вышел в глухой, без окон, коридор помолиться. Я молился и плакал так, как никогда в жизни, слёзы были до того обильны, что насквозь омочили шёлковую вышивку на епитрахили, она слиняла и растеклась разноцветными потёками.

Вдруг я увидел возле себя незнакомого человека, он участливо смотрел на меня, а потом сказал:
-Не плачьте, Батюшка, вас не расстреляют.
-А кто вы? - удивился я.
-Вы, Батюшка, меня забыли, а у нас здесь добрые дела не забываются, - ответил человек. - Я тот самый купец, которого Вы в Калуге напутствовали перед смертью-.
И только этот купец из моих глаз ушёл, как вижу, что в каменной стене коридора брешь образовалась, и я через неё увидел опушку леса, а над ней в воздухе свою покойную мать. Она кивнула мне головой и сказала:
-Да, Егорушка, вас не расстреляют, а через десять лет мы с тобой увидимся-.

Видение окончилось, и я опять очнулся возле глухой стены. Но в душе моей была Пасха! Я поспешил в камеру и сказал:
-Дорогие мои, благодарите Бога, нас не расстреляют, верьте слову священника (я понял, что и купец, и матушка говорили о всех нас).
Великая скорбь в нашей камере сменилась неудержимой радостью: мне поверили, и кто целовал мои руки, кто плечи, а кто и сапоги. Мы знали, что будем жить!
Прошла ночь, и на рассвете нас перевезли в пересыльную тюрьму. Оттуда я попал в Бутырки, а вскоре по амнистии был освобождён и жил последние годы в Даниловском монастыре; шестеро же моих соузников стали моими духовными детьми.
Через несколько лет меня вновь арестовали и выслали сюда, в Каратюбу, где мы сидим сейчас с тобою вместе и беседуем-.

/Запарина Л.С. Непридуманные рассказы. Москва. Изд-во Трим, 1995. С. 300-302/

В силу своей молодости о. Георгию, конечно, не хотелось умирать, и он своей пламенной молитвой умолил Бога ещё продлить ему жизнь. Но Воля Божия осталась неизменной. Господь определил ему получить мученический венец, но только отодвинул время для того, чтобы о. Георгий окреп духовно и приготовил себя к мученическому исходу. Вместе с тем, Господь показал, что для Него всё возможно. Казалось бы, как можно изменить приговор, до исполнения которого оставалось несколько часов. Но что невозможно человеку, возможно Богу. Через 10 лет о.Георгия снова арестовали, и он был расстрелян.
/примечание составителя/

-Как-то вечером к нам зашёл Пётр Константинович и спросил, пойду ли я с ним читать Псалтирь над покойником.
Я тогда уже была преисполнена желанием служить ближним, и с радостью откликнулась на его предложение.
Пётр Константинович взял на себя это поручение совершенно случайно; в церкви, куда при нём прислали за чтецом Псалтири, уже никого не оказалось из причта, и, так как положение было безвыходным, он предложил свои услуги.

-Это недалеко от вашей квартиры, мы дойдем пешком, - предупредил меня Пётр Константинович.
Мужа не было дома, я быстро собралась, и мы действительно в очень короткий срок подошли к красивому дому и вошли в богато обставленную квартиру.

Нас встретили три изящно одетые дамы, которых, видимо, смутил наш "непрофессиональный" вид. Они провели нас длинным коридором в ту комнату, где лежал покойник. Он умер несколько часов тому назад, но уже успели уложить его в гроб, покрыть парчой и зажечь толстые восковые свечи.
Введя нас в комнату, дамы быстро ушли, и мы остались вдвоём с Петром Константиновичем. Уже наступил вечер. В комнате горел электрический свет, сквозь спущенные шторы приглушенно доносился уличный шум. Открыв Псалтирь, Петр Константинович начал громко читать, а я поминала усопшего.

Прошёл приблизительно час, и вдруг я почувствовала, что мне делается страшно. Сначала я боролась с этим чувством, так как от природы была не из робких, но страх овладевал мною властно, а тут я еще услыхала, что Пётр Константинович начал тяжело дышать, с шумом выдыхая воздух. Потом, передернув плечами, он повернул ко мне лицо и спросил:

/Запарина Л.С. Непридуманные рассказы. Москва. Изд-во Трим, 1995. С. 80-82/

Этот случай произошёл в Париже в среде первой русской эмиграции. /примечание составителя/

Потопление Марии грешницы

За мои-то грехи и вы все погибнете!
Вот что ещё рассказал нам тот же авва Палладий. Хозяин одного корабля лично передавал ему, что однажды ему нужно было плыть с пассажирами обоего пола. Вышли в море. Между тем, как другие корабли благополучно поплыли: одни - в Константинополь, другие - в Александрию, третьи - в иные места, и для всех были попутные ветры, мы одни только не могли тронуться в путь и простояли неподвижно на одном месте целых 15 суток. Уныние и даже отчаяние овладели всеми. В особенности я, как хозяин корабля, сокрушался и о судьбе судна, и о пассажирах.
И обратился я с молитвою к Богу. И вот однажды слышится мне голос кого-то незримого: -Брось в море Марию - и совершишь благополучно свое плавание!-
Долго я размышлял в недоумении: что это значит? Кто такая эта Мария?
И вот снова тот же голос: -Я сказал тебе: брось в море Марию - и вы спасетесь!-
Среди размышлений об этом я вскрикнул: -Мария!- Я ведь и не знал никакой Марии.
Женщина, лежавшая на своём ложе, отозвалась на моё восклицание и спросила:
-Что тебе надо, господин?-
-Сделай милость, подойти сюда! - сказал я ей.
Та встала и подошла. Удалившись от других, я обратился к ней со следующими словами:
-Видишь ли, сестра Мария, какой я грешник - и все вы погибнете из-за меня-.
-Нет, господин мой, это я грешница, - глубоко вздохнув, произнесла она.
-Какие же у тебя грехи?-
-Увы, нет греха, которого бы я не совершила, и за мои-то грехи и вы все погибнете…-
После этого она мне ответила следующее:
-Я, государь мой, несчастная, была замужем, и у меня было двое детей: одному исполнилось девять лет, другому - пять. Муж мой скончался, и я осталась вдовой. Неподалеку от меня жил воин, и мне захотелось, чтобы он взял меня в жены. Я сама подсылала к нему кое-кого. Воин ответил: -Я не желаю брать за себя женщину, у которой есть дети от другого мужа-. Узнав, что он не желает взять меня за себя из-за детей, но вместе с тем любя его, я, несчастная, зарезала своих детей и объявила ему: -Вот, теперь у меня нет никого!- Узнав о моём поступке с детьми, воин воскликнул: -Жив Господь Бог мой, Иже на небесах! Не возьму я её за себя!- Испугавшись того, как бы не открылось моё злодеяние и боясь смерти, я бежала-.
Выслушав рассказ женщины, я, однако, медлил и не решался бросить её в море. Дай, думаю, сделаю ещё опыт.
-Смотри, - говорю ей. - Вот я войду в лодку, и если корабль поплывёт, знай, что мои грехи - причина его стоянки-.
Зову матроса и говорю: -Спусти лодку!-
Схожу в лодку - и ничего: ни корабль, ни лодка не двигаются с места.
Тогда, взойдя на корабль, обращаюсь к женщине: -Сойди-ка ты теперь в лодку-. Та исполнила мое требование, и в ту же минуту лодка закружилась и, повернувшись раз пять, пошла ко дну. Между тем корабль понёсся с такой быстротой, что в три дня мы совершили плавание, которое продолжалось обыкновенно пятнадцать дней-.

/Творение блаженного Иоанна Мосха. Луг духовный. Москва, 2009 г. С. 225-228/

Этот пример внушает нам, что Божией кары избежать невозможно, несмотря на все способы укрывательства. Женщина, избежавшая кары людского правосудия, должна была понести очистительное наказание от руки Провидения. Нет сомнения, что она уже глубоко раскаивалась в своем ужасном злодеянии. Душа её вдвойне страдала: от сознания тяжкой вины и от осуждаемой совестью попытки укрыться от законной кары. Эти страдания бывают столь мучительными, что преступники нередко сами отдают себя в руки правосудия.

Видение бесов перед смертью.

Как образец таких более определённых видений мы можем здесь привести один подобный случай, взятый из хроники первых времен христианства. Описание это касается смерти язычника, некоего Хрисерия, о чём нам подробно повествует знаменитый апологет времён первохристианства Григорий Двоеслов (жил в 4 веке).

Для удостоверения сказанного старец Илиодор приводил следующий рассказ:
-Во время моего настоятельства в Рыхловской обители, - говорил старец, - был там духовник строгой жизни, но неразумно усвоил он себе нехорошую поговорку: если кто ему, бывало, в чём противоречил, на того он говаривал: -Анафема ты, братыш-.
По своей простоте он своим словам значения не придавал, а посему, при частом употреблении этих слов, они ему обратились в привычку. Духовник этот заболел к смерти; его напутствовали Святыми Таинствами, и он почил мирною кончиною. На третий день после кончины, поздно вечером, я прилёг уснуть. Не успев забыться дремотою, вижу: у дверей моей спальни стоит умерший духовник. Я обратился к нему с вопросом: -Ты ли это, отшедший от нас?-. Назвал его по имени.
-Я, - ответил тот.
-Какая причина твоего к нам прихода?-
На это было молчание.
-Если ты, - говорю ему, - обрёл у Господа милость, то, когда предстанешь пред лицо Его, помолись за меня-.
-За тебя первого-.
-А видел ты лицо Божие?-
При этом вопросе он взглянул на меня: взор его сделался мрачным и печальным, а волосы его показались быстро растущими. (Замечено, что на Св. Афонской Горе у умерших бутуков (т.е. у находящихся под клятвой), тела которых не подвергаются тлению, отрастают волосы и ногти).
При этом я воспрянул, оградив себя крестным знамением.
На вторую ночь повторилось тоже самое со всеми подробностями. Повторение заставило меня задуматься.
На третью ночь опять явился умерший в том же виде и при тех же вопросах и ответах: -За тебя первого-. А на вопрос, видел ли ты лицо Божие, он делался печальным и мрачным, и волосы его отрастали.
Всю ночь провёл я без сна, размышляя об умершем, который является ко мне третий раз, понятно, не без причины. Надо полагать, на нём лежит духовная тягота, связывающая его душу, вследствие чего он не может явиться пред лицо Божие, а посему ищет помощи. Но как ему помочь? Я обратился к Господу, прося Его вразумить меня в этом деле, и начал обдумывать жизнь почившего.
Мне бросилась мысль о его привычных словах: -анафема ты, братыш-. За них ещё при жизни я делал ему замечания. На сей мысли пришлось остановиться. Утром я спросил духовника, напутствовавшего почившего, как он, отходя в загробную жизнь, исповедовался. Духовник сказал: последняя исповедь была в твёрдой памяти, сознательная и с такими подробностями, как больше не может быть.
А каялся ли он в том, - сказал я, - что на многих произносил -анафема ты, братыш-?
- Нет, этого не говорил, -сказал духовник. Теперь стало понятно, что это должно и есть. Произнося безрассудно анафему, он сам подпал под свою анафему и есть отлучен.
- Третью ночь является, - сказал я духовнику, - не дает покоя, должно быть, ищет помощи. Надеясь на милосердие Божие, будешь пещись о его душе. Пойди, отче, на могилу почившего, помолись, помня, что почивший имел неосторожность произносить анафему. За сию немощь его прочитай разрешительную молитву-.
Лишь духовник все это совершил, умерший более не являлся.