Главная > Исследования > часть первая > часть вторая > часть третья > Скорби, болезни - залог будущей блаженной жизни, часть четвёртая СКОРБИ, БОЛЕЗНИ - ЗАЛОГ БУДУЩЕЙ БЛАЖЕННОЙ ЖИЗНИ, часть четвёртая Автор-составитель: архимандрит Иоанн (Захарченко)     ЖИЗНЕННЫЕ ПОУЧЕНИЯ: КАК НАДО ПЕРЕНОСИТЬ СТРАДАНИЯ, КОГДА БОГ ПОПУСКАЕТ ИХ ДЛЯ НАШЕГО СПАСЕНИЯ.     Несмотря на прогресс в области медицинской науки, болезни в человеческом роде не только не уменьшаются, но наоборот увеличиваются большими темпами. Это можно объяснить тем, что современные люди духовно-нравственно разлагаются. Внутреннее зло (страсти) овладевает не только неверующими людьми, но и теми, кто верует в Бога, но не врачует своих страстей. Дети убивают своих родителей, и наоборот, родители убивают своих детей, в школах подростки издеваются над своими сверстниками - избивая их до полусмерти и т.д. Это все говорит о внутренней начинке современного человека. Многие люди уже стали смешивать - что такое зло и что такое добро, что такое грех и зачем в нем каяться. Приходилось слышать от старых людей, что 1-я и 2-я войны были попущены Богом для покаяния. В те времена, когда постигали их бедствия, люди говорили "Господи, прости!", "Господи, помилуй!". А вот когда будет ещё одна война, то есть 3-я мировая, она будет попущена уже для истребления людей, потому что люди не будут понимать для чего она попущена, и будут вопить "Зачем?" и "Почему?".   В наше время многие люди, потеряв веру в Бога и вечную загробную жизнь, когда постигают их тяжелые болезни, кончают жизнь самоубийством. А напрасно, эти болезни попускаются для спасения их души, если бы они претерпели их, Бог простил бы им многие грехи. В наше время попускаются тяжелые болезни из-за того, чтобы восполнить недостаток нашего исправления и покаяния, мы стали очень ленивы к духовным подвигам, а спастись хотим. Вот Бог и попускает нам эти болезни и скорби, чтобы восполнить покаянные труды.   Приведем примеры из жизни, как некоторые люди переносили тяжелые болезни для спасения своей души. Примеры христианского терпения и мужества в перенесении скорбей из житий подвижников благочестия. О терпении болезней.   Чудесная помощь /Журнал "Душеполезный собеседник". 1909 г. август, стр. 251. Из дневника православного христианина/   Тетка моя была женщина очень религиозная и даже склонная к мистицизму. Я это знал, а потому нисколько и не удивлялся, видя в комнате ее множество икон со всевозможными свечками и лампадами, просфорами и скляночками с маслом и прочими предметами религиозного чествования. Однажды, рассматривая этот разнообразный киот, я обратил внимание на маленькую иконку с изображением двух отроков. Я спросил у тетки, какие святые изображены на этой иконе, и услышал от нее следующий, достойный внимания рассказ.   "Это святые отроки Иаков и Иоанн, - начала тетка, - мощи которых почивают в селе Менюшах Новгородского уезда, а икона эта приобретена мною вот по какому случаю. Я около 20-ти лет мучилась головными болями. В молодости у меня был прокол черепа. После всевозможных лечений была сделана серьезная операция в славившейся в то время больнице Псковского имения графа Строганова. Кусок черепа был выпилен, голова зашита и опасность, таким образом, была предотвращена. Но с операцией боль головная не только не прекратилась, но, кажется, даже усилилась. Вот с того то времени и начались годы постоянных страданий, иногда ослабевавших, а иногда до того сильных, что мутилось в глазах и пропадало сознание. Обращаться к докторам за радикальным излечением я уже перестала, так как голове с дырявым черепом помочь они отказались. Помогали несколько средствами уже чисто наркотическими, возбуждающими сон и притупляющими чувствительность боли.   На помощь человеческую я уже больше не надеялась. Единственно, кто мог помочь мне - это Бог. И вот я, в молодости, правду сказать, мало религиозная, горячо стала молиться. И, Господи, каким только святым я не молилась! Сколько молебнов, сколько всенощных позаказывала, сколько обещаний и путешествий по святым местам совершила - нет ослабы, все нет помощи. Отчаяние и даже разочарование в религии мало-помалу стало западать в мою душу. Я уже не просила помощи (исцеления), а просила и призывала только смерть пресечь мои муки. И вот как раз в это время, по милосердию Божию, и угодно было вразумить меня через предстательство святых отроков. Однажды лежу я на кровати и, по обыкновению, сержусь и ворчу на всех и на все. Даже мамашу, добрую и заботливую обо мне старушку, обидела и обругала. И стыдно мне стало и горько, обидно за себя. "Господи, - думаю, - если Ты милосерд, сжалься надо мною и пошли мне смерть скорей". С такими греховными мыслями я несколько полузабылась во сне… Вдруг вижу: являются ко мне два отрока - у одного розовый пояс, у другого - голубой, и говорят мне: "Помолись нам и будешь здорова". На этом я проснулась.   Грешница, мало я поверила чудесному сну, однако, как утопающий хватается за соломинку, так и я решила разузнать, есть ли такие святые отроки и, если да, приобрести их икону. С этой целью я обошла всех наших порховских священников, поведала им свой сон и спрашивала про отроков. Но ни один из батюшек не знал этих святых и не мог указать мне. Сомнение стало западать в душу. "Очевидно, заблуждаюсь я, - думалось мне, - и ищу того, чего нет". Но Господь только испытывал мою веру и не дал мне погибнуть в неверии. Был теплый летний вечер. Я сидела у своего дома на лавочке. В это время проходит мимо церковный сборщик. В руках у него была книга для записей подаяний, а на книге образок с изображением двух отроков. Я поднялась, подбежала к старику-сборщику и, прежде всего потянулась за образком. Боже, это были они, святые отроки, явившиеся мне на помощь. И забилось сердце во мне надеждой, и вера в благодатное воздействие свыше проникла во все существо мое. Первым долгом я расспросила сборщика, откуда он и на что собирает. Оказалось, что он собирает на церковь села Менюш Новгородского уезда, где и почивают под спудом мощи двух отроков Иакова и Иоанна и изливают благодатные исцеления.   Немедленно я написала письмо менюшскому священнику, рассказала ему свой сон, свои поиски, чудесную встречу со сборщиком и попросила отслужить молебен у мощей угодников Божиих за болящую рабу Божию Марию и прислать мне их икону. Любезный священник не заставил ждать ответа - прислал письмо, в котором описывал житие отроков, и вот эту их иконку. Я тотчас же послала за священником и просила отслужить всенощную и молебен святым отрокам Иакову и Иоанну. Горячо и с верою молилась я угодникам и, поверишь ли, тотчас же боли мои стали утихать и теперь их, что "руками сняло". И вот в воспоминание и благодарность за оказанную помощь мне, недостойной, я ежедневно молюсь своим целителям и каждый год служу всенощную в память их. Вот какими неисповедимыми путями Господь Бог помиловать благоволил меня грешную", - закончила рассказчица.     Милость Божия к многолетнему страдальцу. Отрывки из дневника сельского священника /Журнал "Душеполезный собеседник". 1885-1886г. стр. 308/     В последние три года нередко посещал мой дом один из древних и ревностных благотворителей св.горы Афонской Яков Феодорович Калиненков - крестьянин села Гробищева Костромской губернии. Он не прихожанин мой, но любил поговорить со мною и получить в чем-либо нужный совет, благословение, да письмецо на св.Афон, составляемое мною под его диктовку, и почти всегда - со вложением от него щедрой жертвы на нужды подвижников и молитвенников св.горы Богоматерней. Я знал его лет 5 или 6 и ранее сего, знал как примерного благотворителя Св.Горы и главным образом, как несчастного страдальца, беспримерно долго (41 год) не имевшего ни дня ни ночи покоя себе от мучительных, невыносимых страданий, кривляний, неистовства и поражающих душу страшных припадков явного беснования.   31 июля 1884 года он нарочно пришел ко мне и спросил "написать на Афон отцу Макарию", настоятелю Пантелеимонова монастыря о своем дивном исцелении от известной ему тяжкой и многолетней болезни, загубившей всю цветущую пору его жизни.   Вот что рассказал мне беспримерный мой страдалец. Несмотря на прожитое мною тяжелое время, - так начал свой рассказ страдалец мой, - многое, многое в прошедшем я очень хорошо помню и не помню только то, что было со мною во время сильных припадков, когда меня зашибало и я бился, как сумасшедший, но об этом я помню очень хорошо рассказы очевидцев моих многих припадков и положения моего во время оных. До 17-ти лет жизнь моя шла обычно, я был совершенно здоров, и по местности занимался, как и многие мои сверстники, отхожим промыслом - плотничеством. Припадки со мною повстречались на 18-м году, в великий праздник Благовещения, в храме Божиим, за Божественной Литургией.   Работали мы близ города Рыбинска Ярославской губернии, в Богоявленском Острову (село). В день Благовещения, как и вообще в каждый праздник, я с братом и прочими плотниками-товарищами, пошел в приходскую церковь в 5-ти верстах от места нашей работы. Пришел в храм Божий, как и бывало, по-хорошему и молился как следует… Только что во время Херувимской песни, на Божественной Литургии, вдруг появилась у меня такая сильная, частая и громкая позевота, тоска напала непомерная, слезы ручьем потекли из глаз моих, я горько заплакал. Мне так сделалось тошно, что если бы был нож при мне, то я, кажется, так тут же бы и зарезал себя. При этом меня сильно тянуло в спину и гнуло назад. Так продолжалось со мною до конца Литургии, после которой подозвал меня священник и спросил: кто я и давно ли так со мной случилось? И, спросив у него благословения, я сказал ему, что я плотник - "Псцовец", что так никогда со мною не было. Священник меня пожалел и заметно немало поражен был моими припадками. После обедни нужно было обратно идти в деревню, где мы работали. Брат и товарищи мои что-то разгневались на меня и оставили одного, не веря моей болезни. И как уж я дошел без них до своей квартиры, почти не помню; только помню, что мне было очень тяжело, и я не столько шел, как следует, сколько полз "на четвереньках", т.е. как животное шел на руках и ногах. Позевоты и плача уже не было после Литургии.   На другой день мне нужно было, по обыкновению, идти на свою работу и, вставши рано утром, я отправился, хотя и чувствовал в себе сильную тоску; однако работать не мог в этот день, и только раз ударил топором, как он вылетел из рук моих и далеко - на сажень будет - отлетел в сторону. До Вербного воскресения (Благовещения день тогда был - помню хорошо - в среду на Крестопоклонной неделе, и это было, думаю в 1842 году) я все-таки ходил на работы и кое-что поделывал, а в Вербное воскресенье я опять пошел в ту же церковь - помолиться Богу. На утрени, во время каждения перед Евангелием, опять появилась у меня страшная тоска с плачем и такая позевота - громкая и сильная, что рот мой позывало на рвоту, причем сильно ударяло в спину и гнуло назад. Несмотря на это, я пришел на Божественную Литургию, на которой во время чтения Апостола, было со мною то же самое, что и на утрени перед Евангелием и во время оного, а когда священник стал читать святое Евангелие, - тоска появилась уже просто нестерпимая. Во время же Херувимской песни меня безобразило и мучительно перегнуло через спину и голову откинуло назад; а за горло так точно кто ухватился пальцем и сильно душил, так что я громко кричал и давился, как от действительного удушения. За безобразие мое и крик меня вывели вон из церкви. С большим трудом добрался я до церковной сторожки, в которой была тогда одна дряхлая старушка.   Чувствуя в себе что-то крайне зловещее и опасное, я просил старушку после обедни позвать священника, дабы напутствовал меня Святыми Тайнами. Но старушка, по крайней своей дряхлости, от услуг отказалась, и я, перекрестясь и, отдавшись на волю Божию, лег на печку, где и заснул крепким сном. Проснувшись, я чувствовал себя полегче, но забылся как попал в церковную сторожку и где мои товарищи; но товарищи сами входят в сторожку - ищут меня и спрашивают, не в ней ли я и жив ли и, увидавши меня, благодарили Бога со мною, что я жив и не изуродовался, как они думали. С понедельника я опять, хотя и с великим трудом, ходил на работу до великого четверга, припадков не случалось. В Великий четверток - конец наших заработков - мы отправились на свою сторону и я до дому дошел благополучно без особых приключений; за службою по случаю расчета рабочих и отправки домой, быть мне в Великий четверток не пришлось. В Великую субботу, по прибытии на родину, я отправился на утреню, стоял на ней и молился, на первых порах, как и быть; но лишь только пошли в ход кругом церкви, как напала на меня сильная тоска с громким плачем и меня опять перегнуло назад, так что я, дабы не упасть, должен был прислониться к стене церковной. Шею мне давило так сильно, что дух мой захватывало, я кричал и кривлялся, как давимый кем-то со стороны. Народ дивился и в страхе отстранялся от меня. Так было до окончания утрени. На Божественной Литургии, с Херувимской песни и до конца Литургии, со мною было то же самое.   То же самое было со мною на утрени и в 1-й день Святой Пасхи: люди пошли в ход - с радостью сретать Воскресшего Господа, а я горько заплакал, громко всхлипывал от нестерпимой, непонятной тоски во мне. На Литургии было то же самое с Херувимской песни, до которой, хотя и чувствовал тоску, но все же мог терпеть ее. Во время причастия, когда пели "Да Воскреснет Бог", я не мог воздержаться, чтобы не кричать и не плакать от сильной тоски: кричал на всю церковь и плакал, как от страшной беды, громко охая и всхлипывая. К нарочитым молитвам о себе святой Церкви Христовой и угодников Божиих я, по глупости, не обращался; родители мои, думая, что нездоровье мое произошло от усталости в дороге в Великий пяток, возвращаясь с заработка (я прошел 75 верст), также не позаботились об этом и на болезнь мою не обращали особенного внимания; напротив, еще роптали на меня за невольные мои слезы и тоску. Всю Пасху я сильно хворал и лежал в постели, и в храм Божий более уже не ходил; причем и отец мой убедился, наконец, что я действительно нездоров.   Со вторника Фоминой недели, по обыкновению, нужно было отправляться всем на заработки, но я не мог и отец меня уже не неволил. Пробыл я дома до Троицына дня. Безделье сильно наскучило мне, тем более, что я уже начал бродить, хотя и чувствовал в себе что-то нехорошее: посему я стал проситься у отца на заработки. Отец останавливал меня, но, уступая моей докуке и думая - не пораскачаюсь ли я лучше, отпустил на работу. В праздник Святой Троицы быть в храме Божием мне не пришлось - я был в дороге, а с понедельника пошел уже на работу. С трудом поработал я всего одну неделю и более не мог от крайнего расслабления и тоски, и потому опять отправился на родину. Родитель встретил меня с гневом за ослушание - за то, что я ушел на работу с плохим моим здоровьем и только людей насмешил, а отца не послушал, когда он не отпускал меня. По прибытии моем домой положение было таково, что если я лягу, то пролежу сутки, двое или более, если меня не поднимут. Если я встану или пойду умыться, или Богу помолиться, то колена мои подгибаются и руки не поднимаются, ни умыться, ни молиться не могу. Даже пищи по своей воле я не мог принимать, хотя бы сутки, двое, трое сряду, если не понудят меня родители. Так продолжалось со мною два года. В праздники и дни воскресные, хотя с великим трудом, я почти неопустительно ходил в храм Божий и со мною каждый раз случалось все то же, что и выше сказано. В Филиппов пост на дому (в виду опасности приобщения меня в церкви), Господь сподобил меня исповедаться и причаститься Святых Таин Христовых благополучно, без особенно опасных припадков. Страшные припадки и постоянно болезненное состояние мое начали мало-помалу озабочивать родителей моих: они стали думать, к кому бы обратиться за помощью или за добрым советом. Но пламенного усердия обратиться прямо к Богу с горячими и постоянными молитвами не появилось у нас. Должно быть, так Богу было угодно.   Но все-таки, говорю, страшные припадки со мною заставили, наконец, моих родителей прислушиваться к советам людским. И вот 7-го мая 1844 года, по совету добрых людей, меня с матерью отправили верст за 30 к одному священнику (села Воскресенского Владимирской епархии, отцу Михаилу, ныне уже умершему), о котором сказали нам, что "он узнает порчу, если она есть в человеке". Но вот мы пришли к священнику, к которому послали нас люди добрые. Помню - батюшка заставил нас молиться Богу, а сам стал читать по своей книжке, затеплив лампаду и разложив под божницею Святое Евангелие и Крест Животворящий. Он читал надо мною за раз 12 Евангелий, каждый раз возлагая святую книгу на мою голову. Читая 1-е Евангелие, отец Михаил заметил во мне сотрясение, и когда стал читать второе, то сказал моей матери: "Смотри, поглядывай на него", что мать моя не поняла. Во время чтения 2-го Евангелия, меня трясло очень заметно, и рассудок мой стал мешаться, так что даже Иисусову молитву я не мог сотворить. Во время 3-го Евангелия меня отшибло навзничь и сильно ударило на пол, на котором лежал я без чувств 6 часов и кричал разными зверскими голосами - лаял собакою, выл волком, ржал, визжал, кричал журавлем, неистово хохотал, давился с отрыжкою, как бы от давления меня за горло; причем сильно бился о пол руками, и ногами, и головою. Держать меня никто не мог, да и подойти ко мне все боялись.   В это время я, между прочим, кричал: "Не скажу, не скажу"… а священник говорил: "Скажешь - не отступлюсь, скажешь…" и продолжал свое дело. А я потом кричал: "Знаю кто, знаю кто… В Рыбинском уезде женщина… я брал у нее иголку ушивать шубу… переломил иголку ушивать шубу и не сказал… ушел… Вот тебе и иголка… попал". Батюшка отец Михаил обратил на это внимание и спросил мать мою: "Верно ли он сказывает?" "Верно, - сказала моя мать, - про эту иголку он и дома поминал". Через 6 часов я пришел в себя и священник меня самого спрашивал об этой иголке и я невольно припомнил тут, в первый раз, так ясно все обстоятельства, сопровождавшие эту иголку и все, что вспомнил, рассказал священнику про иголку и про ту женщину, чья была эта зловещая и так пагубная для меня иголка. Священник мне дал воды и посоветовал обратиться к нему еще, отчитаться через две недели. Я с матерью, посему, опять ходил к нему через две недели. Отец Михаил читал надо мною все то же и со мною было у него опять все то же: в страшных припадках беснования я опять выкрикивал: "знаю, знаю за что… за иголку, за иголку… женщина…". С этого времени и потом, в церквах, во время Литургии, и в домах при припадках, каждый раз выкликал я эту иголку и женщину. Ужасающие припадки со мною уже так усилились, что повторялись раза по два и по три в сутки, со всевозможным моим безобразием, криком, лаем, воем, ржанием, хохотом, плачем, ломаньем, отрыжкою с пеною во рту и клокотанием внутри или в горле и т.п. Ужас объемлет меня и сейчас от одного только воспоминания того, что было со мною и что отчасти и вам известно, батюшка, хотя вы и недавно здесь служите (с 1874 г.), что известно вполне всей округе здешней и далеко кругом.   В третий раз, не знаю почему, родители мои уже не обращались к отцу Михаилу: или по нетерпению, или по пытливости какой греховной - не лучше ли польза от другого священника и, вероятно так, по совету других, в 3-й раз "отчитываться" мы уже ходили в село Ивановское Костромской епархии, к отцу Анатолию (ныне также умершему). Это было 7-го сентября в том же году. Ивановский священник читал надо мною в церкви и о моем здравии служил две Литургии. Страшные припадки были со мною здесь все те же, что и в доме о.Михаила, причем, прощаясь с нами, батюшка Ивановский сказал моей матери: "Терпи, голубушка, делать нечего, верно так будет у него до смерти. И ходить никуда не советую; может быть и будет когда полегче ему, но совсем едва ли пройдет недуг его…". Так, значит, и отступились от меня добрые люди; отступились от меня и родители мои и "отчитывать" меня уже не стали… Немного помолились мы, а уж и устали… Даже вот и такой страшный недуг не научил нас молиться неотступно: какие мы грешники! Приобщали меня на дому с великим страхом: потому что Тайны Христовы хотя я всегда принимал благополучно, через силу, впрочем, глотая их, но по приобщении тотчас же всегда случалось со мною то же, те ужасные припадки, которые были и в дому священника о.Михаила. Поэтому при напутствии меня всегда находились посторонние люди; причем, во время припадков и четыре человека не могли удерживать меня; и если кто из них попадался в мои руки, то не мог уже сам освободиться и никто не мог освободить его от меня до тех пор, пока я сам выпущу попавшего в руки мои. Голову свою, грудь, руки и ноги я страшно разбил… Знаки на голове видите, по сие время свежи… разбил от того больше, что держали меня: потому что случалось, если не держат меня, то на теле моем не видно было даже пятна, а если держат, то голову, руки, ноги, грудь я в кровь разбивал, изранивал и боль после этого чувствовалась во всем теле сильнейшая. В рассудке я часто уже мешался и нередко забывал дни… Волосы на себе я все вырвал (во время припадков рвал волосы так, что летели клочья; руками и ногами так бил часто, как барабанил или бил как молотком; в животе, раздутом, как в бочке что кипело или клокотало, страшно было на него глядеть, - так говорят сейчас очевидцы).   Дело очевидное, что при ужасной моей болезни и частых припадках неистовства, родителям помогать и на оброк добывать я не мог; и не только не мог помогать им, но и жил для них в тягость. Отчего при нареканиях злоязычных людей я часто терпел всевозможную брань, невыносимые укоризны и оскорбления, так что не раз уже намеревался утопиться или удавиться. Для выполнения такой адской мечты не раз уходил я от домашних своих в сарай свой, захватив веревку, чтобы там наложить на себя мертвую петлю… Случалось сидеть в сарае даже в трескучие морозы; приду бывало, сделаю петлю и горько заплачу… Плачу, плачу перед петлей и потом вдруг появится такая мысль: "Христос Спаситель наш терпел не то еще ради нашего спасения, да терпел ведь; потерплю и я еще - не буду худа делать над собою… Спаси меня, Господи! - плакал и говорил я так и при этом вдруг являлось сильное отвращение от петли и я снимал ее… А что терпел я нареканий, издевательств, насмешек от других во время болезни моей!.. Не знаю, как только Господь помог пережить мне все. Говорили уж и то, что я хотел людей портить, да сам себя и испортил и многое т.п. скверное, противное и ужасно обидное говорили о мне злые языки людей болтливых и небогобоязненных. К петле прибегал я не раз даже и в доме своем, когда оставался один; но Ангел Божий хранил меня. Четыре года в таком опасном положении жил я при своем родителе. Перед смертью отца я открыл ему все свои худые мысли, которые возникали во мне от жестокого обращения со мною и гонения, что слыша, отец мой, горько заплакал, просил прощения и сказал: "Мне проходу не было из-за тебя, стыдно было с людьми сойтись, и с кем бы ни сходился, только и разговор слышу о тебе, друг, и разговору все неприятного, чем меня сильно расстраивали; а ведь и во гневе лукавый владеет нами, как и в тоске, и я обижал тебя, прости меня". После этих слов отец мой вскоре скончался. 8 ноября в том же году, в праздник наш, я не утерпел, чтобы не сходить в церковь. Но в церкви во время Литургии, к моим и без того ужасным припадкам присоединилось еще сильное трясение головы, рук и ног и всего корпуса с частым его круговращением. Не только весь я, но и голова моя завертелась, как мельница, так что и лица моего не уловишь рассмотреть, потому что обращало его и вверх и вбока и вниз, и так часто, часто… При этом меня бросало на пол, где выгибало всего через спину, потом прибрасывало кверху и ударяло о помост церковный. Так уж случилось потом и в домах и на улице, везде бросая сильно и ударяя о что придется. При таких припадках, случалось, часа по два и более лежал я на снегу, в котором даже втаивал или, бившись, выбивал себе могилу. Положение мое, таким образом, ухудшалось все более и более. Руки мои уже так тряслись, что я сам по себе не мог взять даже хлеба, или сотворить на себе крестное знамение; руки мои, при последнем, даже как бы намеренно, всегда бросало в противоположенные стороны…   Таковые во всей силе объясненные мной припадки, раза по два и по три в сутки, продолжались со мною до 1873 года, а с 1873 года - несколько реже. Но об этом речь будет в своем месте, а теперь я скажу вам, о моих путешествиях по святым местам и страшных приключениях при этом.   В 1849 году, по совету добрых людей, я собрался в Киев, на поклонение Киево-Печерским угодникам Божиим. И ранее желал бы я сходить туда помолиться, да никто меня не брал с собою, а одному идти было невозможно. Наконец, Господь послал мне доброго человека, вашего, батюшка, прихода старичка Степана Киселева. Вы его не застали. Дай ему, Господи, Царство Небесное. Он взял меня, но хотя с большим трудом и терпением, но довел меня до угодников Божиих. Дорогою в Киев было со мною такое круговращение и верчение головы, которого и изобразить не могу; прямо я не шел, а все делал круги, и малые и большие. При этом, то сильно меня бросало в сторону от дороги, то вперед, как на крыльях побегу, никто догнать не может, и сам остановиться не могу. И то при этом удивительно, что я никогда не забегу и не затеряюсь, но где нужно товарищу моему отдыхать или ночевать, до того места донесет меня и бросит на землю без чувства. Так совершал я путь свой во святой град. Причем и прочие припадки, ранее высказанные, шли своим чередом. И чем ближе я подвигался к Киеву, тем припадки были чаще и сильнее, так что еще за 200 верст до города идти далее мне было уже почти невозможно. Но благодаря терпению моего вожатого вот мы все-таки дошли. По прибытии в Киев мне посоветовали прямо идти в пещеры угодников Божиих, и товарищ мой повел было меня, но совладеть со мною не мог, я или вырывался, или повергался на землю в страшных припадках. Об этом доложили начальнику, который распорядился ввести меня, и меня взяли 4 человека и повели; причем я уже лишился памяти, и как водили меня, не помню. Спутник мой, рассказывал мне, что я постоянно рвался, кричал, ломался. С трудом держали меня и прикасались к гробам святых угодников Божиих. На другой день я встал в чувстве и сам отправился в пещеры, причем братия объявили мне, что я измучил их вчера, что подрясники их мокры на них по сие время от труда и что едва-едва они совладели со мною. При этом они высказали, что они меня не отпустят, что нужно жить мне у угодников Божиих год или два, или более, усиленно и неотступно молиться обо мне и т.п. В день сей и потом припадки со мною были легче и легче, потому называю "легче", что водили меня, не державши, и хотя с трудом, но я сам подходил к святым угодникам. Верчение же головы и круговращение корпуса и сотрясение рук и ног не останавливалось. Товарищ мой, вожатый, через три дня ушел из Киева на родину, а я жил 6 недель. На службы я ходил неопустительно. В церкви Божией, при службах, в будние дни стоял лучше, нежели в праздничные. Но в праздники и в дни воскресные, особенно во время Литургии, все припадки мои были со мною во всей своей силе со всевозможным неистовством. Через 6 недель я стал просить у братии благословения на родину, но братия удерживали меня на год или на два и вообще до моего выздоровления. Я почему-то не решился остаться и, хотя с великим трудом, отправился с некоторыми поклонниками в свою сторону. Видя нерешимость мою, братия взяли с меня обещание, по крайней мере, опять прийти в Киев через год, и я обещался. Дорогою на родину припадки сильно мучили меня, что я не раз намеревался возвратиться к святым чудотворцам; но враг, вызвавший меня из Киева, не допустил меня до того, и я кое-как, и уже не помню как, добрался до родины, где и пробыл до Георгиева дня следующего года, постоянно претерпевая все те же мои скорби и мучения.   В 1850 году 23 апреля с тем же вожатым моим, я опять отправился в Киев. Путь мой совершался в таком же виде, но еще труднее первого раза, так что я крайне измучил своего вожатого и он в настоящий раз вынужден был за 500 верст до Киева оставить меня одного на произвол судьбы. К счастью моему, Господь послал мне других спутников - 5 человек, в числе которых была одна крайне слабая ногами. Мои припадки, поэтому, хотя и задерживали их, но по болезни одной из них, они не роптали на меня и мало-помалу довели меня до Киева. Братия узнали меня и радовались, что я исполнил свое обещание. В первый же воскресный день по прибытии моем, при встрече Высокопреосвященного митрополита Киевского к служению, в ограде Лавры со мною случились такие страшные припадки и неистовство, что военное начальство приказало держать меня. Поэтому и к рукам, и к ногам, и к голове моей подошли по два человека, чтобы держать меня. Но где взялась во мне сила страшная: я всех раскидал и, вскочив на ноги, стал кружиться и неистово кричать: "Подходите сюда все - много ли вас". Окружающие меня во множестве люди при этом давили друг друга от страха и падали. Митрополит, между прочим, прибыл уже в церковь и ему было доложено обо мне с просьбою дозволить провести меня в церковь, приложиться к образу Успения Пресвятой Богородицы, который спускается пред Царскими вратами. На эту просьбу митрополит сказал, что при таком многолюдном стечении допустить такого больного невозможно и приказал дать мне св.елея из лампада, которая горела перед образам Богоматери. Я же продолжал шуметь в ограде и потом, как пораженный чем, пал на землю и сильно бился, испуская пену из гортани и тяжелые стоны. В это время подошел ко мне один монах из просфорной лавки, распростерся надо мною крестообразно, как и я лежал на земле и говорил: "Выйди, выйди, злый дух из раба Божия Иакова и войди в меня грешного". Я же кричал: "Выйду, выйду… гонят меня преподобные Антоний и Феодосий; они сожгли, спалили меня - не могу терпеть". Это рассказывала мне купеческая дочь А.Н.В. из Ярославля, бывшая тогда при мне в Киеве, которая и по сие время еще жива. Когда братия узнали, что я, крича, поминал преподобных Антония и Феодосия, то меня заперли в ту келию, где преподобный Антоний подвизался много лет. В келии я долго в неистовстве кричал и потом замолк. Братия, не слыша моего вопля, отперли, вошли ко мне и нашли меня лежащего на полу без движения и без дыхания., от чего пришли в крайнее смущение, думая, что я скончался и тотчас же доложили начальнику пещер отцу Антонию. Отец Антоний сам пришел тотчас ко мне и, освидетельствовав, сказал: "Должно быть помер, бедный…, делать нечего, вынесите его в сад, не раздышиться ли на вольном воздухе, а если не оживет, то нужно приготовить его к погребению". Меня вынесли и приставили ко мне послушника.   По милости Божией, здесь я пришел в чувство и ожил, не помня где я, и как очутился в саду. Послушник изумился, увидавши, что я ожил, и тотчас же побежал к отцу Антонию сказать обо мне. Я же, между тем, встал и пошел на свою квартиру. Проходить мне нужно было мимо окон о.Антония; он увидел меня и звал меня к себе в келию отдохнуть до вечерни, и жалел меня, но я, как бы озлобленный, кричал ему: "я и слушать-то не хочу, что вы тут говорите и чего желаете, не пойду", и бегом бежал на свою квартиру. На квартире опять меня сильно ухватило… Вообще страданиям моим не было облегчения… "Много скованных приводили к нам, - говорили киевские старцы, - но таковых страдальцев мы еще не видывали". В этот раз я жил в Киеве три недели. Потом ходил в Почаев - помолиться, где были со мною те же припадки. В Почаеве я был трое суток и оттуда опять пришел в Киев на 9 дней. В настоящий раз я шел уже в Киев с тем, чтобы год или два жить при Угодниках Божиих, но братия почему-то меня не пригласили по-прежнему; и поэтому уже, как бы нехотя, больной, я опять отправился домой. В 1851 году, в день Преполовения, с некоторыми поклонниками, я отправился уже на поклонение к Соловецким чудотворцам. Дорогою припадки мои были те же, что и на пути в Киев. На взморье, в деревне Подпорожье, при которой садятся на суда (парохода прежде не было), со мною случилось небывалое бешенство. Когда нужно было садиться на судно, я изорвал на себе всю рубашку в мелкие лоскутки и неистово кричал: "Утоплю Яшку в море!" Однако скоро пришел в чувство; меня одели в другую и Господь сподобил благополучно переправиться на Соловецкий остров. Здесь жил я трое суток, более мне жить было не дозволено, так как срок отлучки, по паспорту моему, у меня выходил. По прибытии в обитель, я просил отпеть молебен Зосиме и Савватию, на что и получил ярлык, как там заведено. Во время молебна меня сильно ухватило, так что я не помню всего, что было со мною, помню только, что меня стало гнуть к полу и согнуло дугою и голову мою притянуло к полу. После молебна до Литургии я был в полном разуме; во время же Литургии поражающие припадки ломания, криков и безобразного неистовства проявлялись во всей силе. Так было со мною каждую службу, а особенно безобразило и мучило во время Херувимской песни, с которой мои припадки обыкновенно начинались и продолжались до окончания Литургии. Днем, во время пребывания моего на Соловецком острове, после служб я с прочими ходил на взморье и прогуливался как бы здоровый, без особенных приключений или припадков, хотя и чувствовал тоску (о верчении головы и трясении всего корпуса, рук и ног уже не говорю: это было постоянно до 1883 года). Кроме Киева и Соловецкого монастыря я был много раз на Толге, где жил недели по две заряд; был на Бабайках, много раз в Ярославле у чудотворцев и у Печерской иконы Божией Матери, не раз у Животворящего Креста (село Ярославской губернии), не раз в Ростове - в соборе и я Ярославском монастыре, много раз, где, между прочим, причащался Святых Таин. Был я в Югском монастыре, много раз в г.Романове - у Спасителя; был у преподобного Сильвестра, в Угличе, в Муроме - два раза, во Владимире много раз, в Суздале , в Боголюбском монастыре не раз, в Калязине у преподобного Макария - 2 раза, в Саровской пустыни - много раз, в Кашине - у благоверной княжны Анны - 2 раза и в других местах. Везде со мною были страшные припадки неистовства и мучительнейшего беснования. Между прочим на Толге раз, в Богоявленьев день, по освящении воды, послушник плеснул на меня освященною водою из ковша с любопытством - что де из меня будет. Меня при этом подняло на воздух и со всею силою бросило на пол, причем руками на отмашку так сильно ударило о помост церковный, что две чугунные плиты под ним разлетелись на много кусков, так что в Бозе почивший преосвященный Ириней, живший в то время на Толге и освящавший воду, подумал, что в церкви упал иконостас или случилось вообще что-то подобное.   В Ярославле, у благоверных князей Феодора и чад его Давида и Константина, в припадке бросило меня к солее и голова моя долго лежала на амвоне; знавши мое нездоровье, ко мне никто не приходил, доколе я не пришел в себя. У Животворящего Креста - к кресту для целования подводили меня 9 человек, но приложить устами не могли: из рук я вырвался и пал на пол. В Ярославском монастыре однажды, в день моего Ангела, 23 октября, помню, во время чтения Апостола, Помянули св.Апостола Иакова, брата Господня, меня в это время вдруг подняло на воздух и с сильным криком: "Вот он здесь и есть", так сильно ударило о пол, что братия в испуге с клироса сбежались ко мне, думая, что я уже не жив. Приобщался я здесь в полном чувстве, хотя подводили меня и для предосторожности держали мою голову, чтобы не вертелась. При приобщении я присмирел, но лишь только приобщился, как сделался без памяти и расшибся бы, если бы меня не держали. В Югском монастыре мое поведение было всегда крайне неистово и безобразило и в церкви и в гостинице, где я останавливался. Из гостиницы, однажды, даже ночью перед утреней, в воскресный день, я всех выгнал вон: было тогда до 30 человек и ни одного не осталось от страха. Случалось свою иголку выкликал я здесь и в прочих монастырях не раз, и отсюда однажды по совету других, ходил в деревню к той женщине, которую поминал при иголке, "прощаться", но та женщина не признала меня ни в каких умыслах против меня. В Романове "у Спасителя" были со мною другие, также одержимые злыми духами, которые также кричали и ломались, как и я. Но я во время сильного припадка закричал на них: "Кто здесь, разве не знаете?! Замолчите!" и все, бывшие со мною бесноватые, замолчали, разбежались, и доколе я был в церкви, никто из них не появлялся. На Толге однажды, было то же самое, и старцы из братии объяснили, что злой дух во мне сильнее тех, которые так были послушны на мой крик и кричать при мне не осмеливались, если я не велел. У преподобного Сильвестра я был один из первых поклонников, по открытии его святых мощей. Здесь от моего неистовства пришла в сильное волнение от страха вся церковь. Множество богомольцев, не видавших так сильно одержимых злыми духами. В Муроме также сильно поражены были от страха моих припадков все монашествующие. В Суздале также были ужасные припадки со мною, особенно во время молебна преп. Евфросинии. У преп.Евфимия, когда возложили на меня его вериги, в ужасном неистовстве я сбил их с себя, и взяв в руки, бил ими во все стороны, к счастью, богомольцы скоро разбежались от меня и ни малейшего вреда я никому не причинил. Вообще, я ни от кого не слыхал, чтобы как-либо кого сильно зашиб. Только помню однажды, во время неистовства, как-то нечаянно, сильно ударил рукою по ноге своей матери; она хотела было поддержать меня, а я, вырвавши руку, как-то и задел ей ногу и сильно ушиб, отчего нога ее болела 6 недель. Прости меня, моя родимая!   Так шли долгие годы тяжких моих страданий и ужасных припадков, доходивших иногда до крайней степени страшного неистовства. Но Господь еще не оставлял меня и призывал ко спасению. В 1862 и 1863 годах случайно появилась и развилась во мне мысль, при путешествиях моих заняться еще каким-либо добрым делом, и я, по совету и примеру виденных мною добрых людей, посвятил себя сбору благотворительных пожертвований на святые места. Дело мое, несмотря на частые припадки мои, сверх чаяния, пошло успешно, так что в 1863 году мне уже пришлось приготовить на жертву разных благотворителей ризницу, с другими вещами в 1000 рублей и отправить ее в г.Александрию наместнику Патриарха, митрополиту Амфилохию Пелусийскому, для собора Благовещения. Посылку я посылал с одною, известною мне благочестивою вдовою, Евдокиею Герасимовною, из села Царского, вместе с другими путешественниками, лично бывшею в Александрии и в Бар-Граде. На пути в Александрию, в Бар-Граде она встретилась с Афонским схимонахом старцем Михаилом, который искал благотворителей на Афон и, между прочим, просил ее предложить мне, не потружусь ли я заняться святым делом благотворения на Афон, и написал мне тогда письмо с нею. С душевным утешением выслушал я просьбу Афонского старца и в скором времени собрал и послал ему до 50 рублей. За сим я не перестал благотворить на Афон до выезда отца Михаила в Тульчу, где он и помер. Всего я выслал жертвы ему в разное время до 800 рублей, усердно прося всегда молиться о мне у престола Господня и просить святых угодников Афонских о моем выздоровлении. Но страшные припадки мои не унимались. В 1873 году, по слову добрых людей, да и по крайней слабости моей, ожидая смерти, я попросил батюшку о.Александра, священника села Писцова совершить надо мною святое таинство Елеосвящения. И дай ему, Господи, долголетие и доброе священство, он не отказался, хотя, видимо, и опасался меня, напуганный уже перед этим моим беснованием при напутствовании меня, от которого он также никогда не отказывался. Во время совершения св.Таинства надо мною я был как скованный и не мог шевелить ни рукой, ни ногой, но был в полном разуме, что всех изумило, чему и сам я дивился, душевно радуясь неизреченной милости Божией. Что замечательно еще при этом, так это то, что в это самое время ко мне шел с Афона чудный образ св.Целителя и Великомученика Пантелеимона. Это случилось по следующему обстоятельству: незадолго до св.Елеосвящения передо мною во сне явилась дивная икона св. Великомученика Пантелеимона, как будто нарочно присланная мне от св.Афона. Во время моих путешествий в Киев, Соловецкий монастырь и прочие св.места, полные чудодейственной святыни и благодати Божией, я уже слышал немало рассказов о благочестии и подвигах Афонских иноков, о святыне Афонской и чудесах, совершаемых там от нее, и потому сон свой принял за особое знамение милости Божией ко мне. Поэтому, проснувшись, я тотчас же обратился на Афон с письмом к отцу Михаилу и усердно просил его выслать мне хотя малый образ св. Великомученика Пантелеимона, каковую просьбу мою о.Михаил не замедлил исполнить; так что вскоре по св.Елеосвящении я получил и желанный мне образ угодника Божия, кипарисовый в поларшина мерою. И то дивно, что образ получен мною точно такой, как видел я во сне. Умилился я и неизреченно радовался, что св.Великомученик и отцы афонские даровали мне такое сокровище. Еще более умилился я и душевно возрадовался, что по св.Елеосвящении и по получении дивного образа св.Целителя, я сразу почувствовал в себе заметную перемену. Во-первых, в душе я чувствовал неизреченное утешение и как бы легкость, во-вторых, и припадки моей болезни стали повторяться реже. Отчего тогда же возгорелся дух мой усерднейшим желанием во что бы то ни стало самому лично сходить на св.Афон, где такая дивная благодать Божия, что даже мне, грешному и недостойному, почувствовалось легче только от того одного, что явился предо мною афонский образ св.Целителя, который у меня и сейчас как живой и как будто только что написан, удивительно хорошего письма. Вскоре я купил акафист св.Целителю и читал его всегда, когда приходили припадки мои.   Желание мое идти на Афон, наконец, осуществилось в 1876 году 29 августа, я пеший отправился в путь. Дорога отсюда на св.Афон лежит через Киев, Одессу и Царь-град. В Киеве я ходил за советом и архипастырским благословением в путь к митрополиту Филофею, который меня и благословил, несмотря на мое видимое нездоровье и трудность для путешествия. Припадки со мною продолжаются во всю дорогу и до Киева, и в Киеве, до Одессы, и в Одессе. Перед отправкою в море на Андреевском подворье в Одессе повторился со мною последний, но сильнейший припадок; я кричал и ломался, и плакал, и рвался, тосковал и метался, но не бежал…   Там не советовали мне даже продолжать путь мой, но я, надеясь на архипастырское благословение преосвященного Филофея и на молитвы Целителя Пантелеимона, решился хотя бы умереть на море, но непременно прибыть на св.Гору. И милость Божия укрепила меня, ни на море, ни в Царь-граде, ни на св.Афоне со мною не было ни одного страшного припадка, кроме сильного верчения головы и трясения всего корпуса, да слабости во всем. На св.Афон, таким образом, я прибыл благополучно 27 октября и остановился в Русике, в обители св. Великомученика Пантелеимона. Здесь я пробыл целую неделю, ходил на богослужения, прикладывался к св.мощам и св.иконам, был у исповеди и св.Причастия. Страшных припадков беснования со мною не было, кроме крайней слабости, верчения головы и сотрясения всего корпуса. Духовником моим, в первый раз по приезде, был о.Макарий, который обратил на меня особенное внимание, расспрашивал о том, женат ли я или холост, и почему холост, и давно ли со мною случаются страшные припадки. Я ему все рассказал, как страдаю я и почему вступить в супружество не мог, но что и слабости и нужды в себе на этот счет никогда не чувствовал. Между прочим, гостиника я просил записать меня для поминовения о здравии, и меня записали в монастырскую книгу. Отсюда, через неделю, мы получили благословение идти в Андреевский скит, где были сутки и затем, получив благословение, были у Иверской Божией Матери, где также ночевали, были за службою, прикладывались к св.иконе и помазаны св.елеем из лампады, что перед иконою Божией Матери. Отсюда мы отправились к источнику Божией Матери, кувшинчиком черпали воду, пили и умывались; далее прошли довольно уже поздно в лавру преп.Афанасия, где и ночевали, прикладывались к святым и затем отправились в гору, в Молдавский монастырь. В этом монастыре мы прикладывались к иконе Крестителя Господня и к частям св.мощей, вкушали трапезу и затем отправились далее на келию в местности, называемой "Кесария", перед поднятием на верх Афона. Здесь ночевали и были за службою. После Литургии, один из старцев этой келии - русский, повел нас на гору - выше и выше; дошли мы до церкви Успения Божией Матери, где, приложившись к св.иконам, продолжили путь еще далее и выше. Тут, не доходя сажень 100 или менее до шпиля, т.е. до самой выси Афона, где стоит храм Преображения Господня, я совершенно изнемог; ноги мои скользили по льду и как я ни усиливался продолжать путь, но постоянно падал ниц и не мог шагу сделать далее. Наконец, дух мой захватило и остановило дыхание как бы у самого горла, ни вздыхать, ни выдыхать я уж не мог и думал: "смерть моя ко мне пришла". Старец, ведший меня и с прочими богомольцами ушедший несколько выше от меня, увидя, что я падаю и, наконец, ни с места, кричал мне: "иди, иди, отец Яков, недолго". Но я и отвечать уже не мог и только рукою дал знать ему, что мне ни до чего. Это понял старец, пожалел меня и посоветовал мне поскорее спуститься вниз. За мною шел донской казак, тоже богомолец, и тот, проходя мимо меня, также пожалел меня. Полежав несколько на пути, я, наконец, вздохнул, перевел дыхание и, почувствовав силы, хотя небольшие, с прискорбием отправился назад. Дойдя обратно до церкви Успения Божией Матери, я поджидал своих товарищей, которые, возвратившись со шпиля высот афонских, все пожалели меня, что я не мог немного дойти. Поджидая товарищей на высотах афонских, в раздумьи о св.Афоне я, между прочим, плакал от душевной радости, что Господь сподобил быть мне там, где удел Божией Матери, где так много святыни, где была и управляет по сие время Сама Царица Небесная и где никто из наших дедов и прадедов не был. Плакал я от радости, что и припадки мои страшные миновали, и ни разу не повторялись на св.Афоне. Но и поскорбел о том, что прошел много тысяч верст до св.Афона, а 100 сажен дойти до выси его поднебесной не мог. По возвращении товарищей с выси афонской мы прошли опять тем же путем, через те же места в Лавру св.Афанасия, тут ночевали и утром пошли опять к Иверской Божией Матери, затем в Андреевский скит: оттуда уже я прошел с донским казаком в келию св.Иоанна Богослова, отыскивая отца Герасима, жившего ранее в келии Успения Божией Матери с почившим в Бозе схимонахом отцом Михаилом, которому я неоднократно посылал на Афон св.жертву. Здесь я познакомился с о.Серафимом (был тогда иеродиакон) и схимонахом Израилем, которых хорошо знаю и которые меня очень хорошо знают по сие время, которые пребывают теперь в келии Благовещения Божией Матери, близ Кареи. Отец Серафим был в России в наших местах и на моей родине и мои страшные припадки видел и знает также очень хорошо, как и многие другие, видевшие меня. В келии у них я жил целую неделю. Затем в келии св.Василия Великого мы были напутствованы Св.Тайнами и отправились обратно через Русик к пароходу на свою сторону. Отец Серафим провожал меня до Русика, где и остановился для служения, а мы, войдя на пароход, простились с полным благодати святым Афоном.   На родину я возвратился в полном благополучии 28 декабря 1876 года. Припадки не повторялись со мною до праздника Благовещения Пресвятой Богородицы даже и на родине, и я думал, что они кончились уже, по милости Царицы Небесной и св. целителя Пантелеимона, и намеревался уже было писать об этом на Афон. Но с праздника Благовещения 1877 года припадки мои опять возвратились, хотя и повторялись во всей силе только в великие праздники. Все знавшие меня, и родные, и знакомые при возвращении моем на родину здоровым, изумлялись и славили Бога и св.Афон с Преблагословенною Владычицею и угодниками Божиими, а при виде опять тех же припадков сказали мне: "Жить бы тебе, Яша, на Афоне: там ты был здоров и сюда пришел здоровым, а дома опять захворал". Но все это так было угодно милосердному Богу. Хотя и повторялись со мною припадки, но были все реже и реже и, наконец, как видите и знаете, батюшка Н. - обратился ко мне мой рассказчик, - с 1883 года я их совершенно избавился. Значит, угодника Божия, св. Целителя Пантелеимона, неспроста я видел во сне на иконе и не пропали даром все мои путешествия и так благодетельное из них на св. Гору Афонскую. В бытность на св. Горе лично и из дома с родины - письменно, я постоянно, между прочим, просил подвижников афонских помолиться о мне и не забывать меня, за что и благотворения на св.Афон я не прекращал и по силе благотворю по сие время: потому что нахожу в этом неизреченное утешение для души моей.   Одного еще не могу не поведать вам, батюшка Н., что мне бы еще хотелось сходить на св.Афон, да и совсем укрыться от мира. А за совершенное исцеление меня от долговременного и мучительного недуга, желательно было бы, чтобы батюшка архимандрит Макарий сам совершил за меня, грешного, благодарственный молебен по его усмотрению. Тем закончил так долго и ужасно поражающий и, наконец, душевно утешающий рассказ свой смиренный раб Божий Иаков Феодорович Калиненков, заседавший со мною с рассказами за письменным моим столом целых три дня. Прощаясь со мною, он, между прочим, высказал и еще: " Я теперь, сидя с вами, батюшка, вот как сейчас побывал на св.Афоне в любезных мне и знакомых келиях Афонских. Так приятно мне сделалось при воспоминании моей бытности на Афоне и виденной там святыни Афонской".   "Дивны дела Твоя, Господи сил, и ни едино же слово наше довольно будет к пению чудес Твоих!"   После дивного рассказа такого незабвенный мой Я.Ф. недолго жил: лишь до 1 января 1885 года. 1-го января, чувствуя крайнюю слабость своего здоровья и приближение смерти, он позвал священника и просил напутствовать его в жизнь загробную. Во время напутствия, он видимо быстро приближался к отшествию из мира сего, так что священник нашел нужным тут же прочитать и канон на исход души его страдальческой. С окончанием же чтения "отходной" окончил и жизнь свою страдалец без малейших проявлений бывших и так долго мучивших его припадков, и умер он, как уснул, так мирна была его кончина. Священник тут же совершил и "литию" о блаженном упокоении почившего. Как хорошо и утешительно это!   Перед смертью Я.Ф. сильно желал видеть меня, но мне о том не сказали. Болел он почти незаметно и никому не жаловался на немощь свою. Погребен же он на приходском кладбище в с.Писцовое. Отпевание совершили соборне два священника: духовник его и я, прибывший за 9 верст. Мир праху твоему, страдалец! Да упокоит Господь многострадальную душу твою в селениях праведных! Прости оскорблявших тебя и тебя во всем да простит Милосердный Господь.   Православный христианин! Воззри на страдание более 40 лет вышеозначенного страдальца Я.Ф.К., не переставшего искать милости Божией в молитвах, терпении и странствиях по св. местам и получившего дивную и спасительную милость Божию в свое время, по усмотрению Промысла Божия, Которому отдался он. Научимся и мы терпеть, благотворить, усиленно и всеусердно молиться и просить Всещедрого Промыслителя и Спасителя нашего Бога об одном и том же, в чем особенно нуждаемся; просить не только сегодня, но всегда, неотступно, и мы получим просимое непременно, только бы оно было спасительно для души нашей и тела. Смотря по вере нашей и нужде, просимое от Бога мы получим мгновенно, получим через час, через день, год или 20-40 лет. Только не забудем, чем дальше не получаем мы по прошению нашему, тем более и усерднее будем просить Бога, Его Пречистую Матерь и Его Святых Угодников - наших помощников и ходатаев, совершенно отдавая всего себя и все свое в волю Божию, не скорбя и отнюдь не ропща, если не получаем мы иногда так долго просимого. Сам Господь, Творец наш, Промыслитель, лучше нас знает, что нам нужно, и всегда, особенно при терпении и усиленной молитве, печется о нас более, нежели печемся мы сами о себе. Без молитвы и терпения как привьется к нам Его о нас спасительное промышление?! Слава Богу, во Святой Троице славимому, во веки веков! Аминь.   Страдалица Василисса (память 10 марта) /Из жизнеописания "Подвижники благочестия 18 и 19 веков"/   С малолетства, как она помнит себя, детские игры ее не занимали, не утешали и не забавляли и всегда она от них удалялась. Ее занимали мысли: что такое человек, для чего он на свет рожден, почему он повелевает животными. Отчего люди различны в нравах: одни очень лихи, другие просты, милостивы и жалостливы, а иные скупы, немилосерды и жестоки. И что такое богатые и бедные? Наконец, что для человека лучше, приличнее, что Богу непротивно и Ему угодно, что добродетель, что порок? Всякий порок ей казался страшным, а душе тяжел. Ее всегда изумляло, как люди, имея от Бога такое высокое достоинство, безрассудно унижают себя и время, данное от Бога, теряют на пороки.   Родители ее были очень добрые, простые, трудолюбивые крестьяне Тамбовской губернии Борисоглебского уезда, села З. В семействе их не было ни пьянства, ни ругательства, ни сквернословия. Целомудрие влекло ее к изящному, к небесным красотам, к нравственному совершенству. Взор ее направлялся на лик Пренепорочной Девы, Честнейшей Херувим. В ней являлось желание сохранить девство навсегда. Мысль эта более и более воодушевляла ее, усилилась и поселила решимость посвятить себя Богу. Мысль эта так ее услаждала, что она не обращала внимания на свои болезни, которыми беспрерывно была одержима до тринадцатилетнего возраста. По болезни, мать ее всегда почти на руках носила. Мать ее умерла на 14-м году. В год смерти матери Василиса поздоровела. В 14 лет она была росту высокого, лицо приятное, но тонкая, худенькая и слабенькая, однако после смерти матери все земледельческие работы тяжелые исполняла: сама в поле пахала, жала, косила, возила с поля хлеб и сено наравне с дюжими мужиками. И домашние работы, которые требовались, все без опущения исполняла. Но это не потому, что была она сильная; всякое дело ей стоило больших сил; она всегда утомлялась до изнеможения. На ногах у нее были раны, не менее 9, а иногда и более, но она это скрывала от всех. И главною целью жизни поставила целомудрие.   Помещица ее была престарелых лет, и в ее владении было одно только Василиссино семейство. Поэтому выгода владелицы заключалась в том, чтобы поддержать свои интересы, и поэтому Василисе предстояло впереди замужество. Василиса достигла уже 19 лет, стала завидная, работящая невеста; собою очень приятная, красивая. Шесть женихов, на перебой, желали каждый взять ее за себя. Наконец, дело кончено, ведут ее в церковь. Жениха своего она во все время сговора ни разу не видела от слез, которые проливала с полным упованием, что Матерь Божия, как Сама Пренепорочная Дева, так и ей поможет быть навсегда девою. В церкви подвели ее с женихом к аналою. Началось венчание. Священник, по церковному чину, спрашивает их о согласии, но от Василиссы, вместо ответа, было одно только рыдание. Священник усомнился, дал знать о сем барыне. Та, в азарте, прибегает в церковь и на вопрос священника, что с Василиссою делать, закричала: "Венчай! Я за это отвечаю, что ты на дуру смотришь!" Священник продолжал своим порядком венчание и при пении "Исаие ликуй!" обвел брачующихся вокруг аналоя первый раз, потом второй. - Василисса видит, что венчание уже оканчивается, и как только довели их в третий раз до царских врат, закричала необыкновенным голосом: "Царица Небесная! Покровительнице моя! Ты видишь, что делается! Насилие! Неужели оно сильнее Твоей помощи! Теперь мое желание девства в твоих руках. Храни его Сама, как знаешь; Тебе его вручаю. Только прошу и молю Тебя: помоги мне, я все готова понести, хоть болезнь какую, хоть проказу и даже червей: пусть едят меня во всю жизнь мою!" Тут она упала на пол. - Несмотря на это ее подхватили под руки и обвели в третий раз, и так довершилось венчание. Но она уже не могла держаться на ногах своих и тут же, у аналоя на полу ноги ее свело; колена пригнуло к груди, руки повредило, но она еще могла кое-как владеть ими для своей нужды. - Собравшийся в церкви народ и сродники, в ужасе смотрят на нее, лежащую в конвульсиях, а барыня кричит: "Ведите теперь ее (по обычаю), разделить косы. Уже теперь обвенчана! Не отделается!" Муж ее видит, что его женитьба несчастна, огорченный и оскорбленный пошел со слезами домой. Священник, смотря на все это, начал рвать на себе волосы, укоряя барыню: "До чего ты довела меня, безбожница!" А она все кричит: "Ведите, ведите ее, она прикидывается!" Священник говорит: "Куда вести, безумная?! Ты видишь, что делается; как мы за это будем Богу отвечать? Несите ее домой!"   Итак, Василисса, обвенчанная, с косою неразделенною и доселе, вместо брачного ложа, положена была на смертный одр. И лежала восемь лет не иначе, как на одном только боку; на другом же боку, или на спине ни лежать, ни сидеть не могла во все восьмилетнее время.   Когда положили ее на лавку, она не могла лежать иначе, как на голой доске и только в одной рубашке; одеваться ничем не могла; в головах тоже ничего не было, и всегда лежала лицом к стене. Свои домашние по нескольку дней не видели ее лица. Ухода за ней не было. Матери не было; отец, хотя и добрый, но сам, в свою очередь, терпел от своих двух невесток оскорбления и поношения из-за Василисы, и редкий день не доводили они его до слез. Братья, хотя и любили ее, как добрую и смиренную свою сестру, но всегда находились то на барских, то на своих работах сельскохозяйственных. Когда же на ночь возвратяться в избу свою, утомившись от работы, сами рады убраться на место, тут уже не до сестры; а вдобавок к этому жены их грызут из-за сестры укоризнами да доносами на нее. Были у нее еще две сестры, но малолетние, едва понимали, в чем и как ей помочь. Невестки же наносили ей только одни огорчения, в особенности старшая, взятая в их семейство из горничных, не имела к ней ни жалости, ни сострадания, только злословила, ругала и кляла страждущую. Страдалица же не имела возможности ни передвигаться, ни говорить вслух: день ото дня худела, открылись раны по всему телу, а на голове сплошная рана во всю голову; рубашка была на ней без перемены по полугоду, и в течение сего времени вся присыхала к ранам и истлевала вместе со струпьями; новое тело ждало новой свежей рубашки, и нередко раны присыхали к лавке. Всеми была оставлена, ни от кого не получала помощи. Невестка же за каждым обедом и ужином заводила злобные речи, что Василисса нарочно слегла для того только, чтобы от мужа отбиться, так как он не нравился ей, а сама, будто бы, молиться ночью, впотьмах кладет поклоны. И сама всячески старалась подкараулить Василиссу, чтобы непременно поймать ее на поклонах. Когда ночью в избе все умолкнут, невестка подползет к ней и караулит, но, не выждав ничего, относила это к хитрости Василиссы, что будто бы она успевала замечать, что ее караулят. Мнение свое невестка передавала своей подруге ключнице и фаворитке барыни, а та представляла Василиссу своей барыне, как могла хуже; барыня раздражалась до бешенства, несколько раз посылала зятя своего с лекарствами, какие могла придумать; зять, из угождения к теще, уговаривал Василиссу принимать лекарства и однажды пытался насильно влить ей в рот, но она в ту же минуту с кровию извергла вон и делалась без чувства, только едва заметно было слабое дыхание, и в таком положении была она до пяти дней. С тех пор зять никогда не повторял подобной услуги. Вместо лекарств барыня распорядилась прислать деревенского кровопускателя; тот рубил Василиссе жилы ланцетом на обеих руках, но кровь почти не показывалась, зато после такой операции у Василиссы свело на руках по три последних пальца к ладоням. И вовсе теперь не могла уже владеть руками. Неудачи лечения госпожу раздражали донельзя; она не могла и придумать, чтобы с нею еще сделать. Однажды на Вербное Воскресенье до того раздражилась, что кричала без памяти: "Подайте сюда Ваську! Я ей дам, каналье!" Вынесли страдалицу из избы в одной рубашке, присохшей к ранам, положили в сани. Отец и братья не могли смотреть на это тиранство, в особенности отец от жалости плакал. Невестки же прыгали и кричали: "А! Вот ей барыня шкуру слупит да и отдаст Андрюшке" (так звали мужа ее). Барыня тряслась от раздражения. Принесли Василиссу в хоромы, положили в передней на полу. "Я тебе задам, бестия! - кричала барыня - Ты прикидываешься, да меня дурою хочешь сделать? Несите-ка сюда кнутья да розги, я тебя скорей вылечу! Не думай, что меня обманешь". Несут кнутья и розги и раскладывают перед болящей. Барыня кричит: "Ну! Вставай! Думаешь отлежаться? Ты знаешь, что я над тобою сделаю?" "Делайте, что угодно, - говорит Василисса, - а я не прикидываюсь…" Страдалицу вынесли обратно на сани, привезли домой и положили на ту же голую лавку. Этот страх, ею пережитый, растревожил ее раны; открылись еще новые, внутренность вся горела: две или три недели лежала в беспамятстве. А невестка до того озлобилась, что грозила убить ее. Иногда станет над нею с кулаком и закричит: "Когда тебя ч… от нас возьмет? Как тряхну кулаком, так и разлетишься!" Не проходило и дня без угроз.   Барыня, услышав, что Василисса очень трудна, пришла к ней в избу посетить больную и увидев, где она лежит, сказала: "Да вот от нее ничего не пахнет!" Поворотили ее лицом к барыне, Василисса дыхнула; дух тяжелый, барыня поморщилась, невестка это заметила, тут же расплакалась, вот что мы от этой тухлой терпим! Барыня у больной попросила прощения. А невестка до того взбесилась, что решилась бы на все, да отец взял свои меры.   Куда отцу девать ее? А больная просила, чтобы ее с глаз невестки куда-нибудь убрали бы, хотя на дворе бы где положили. Отец вычистил свиной хлев, в одном углу поставил скамью и положил на нее страдалицу, а в другом углу свиньи. Она лежала там до Покрова. У отца от скорби глаза не осыхали от слез; братья же не знали, что и делать со своими женами. К зиме страдалицу внесли в избу. Тут еще более было скорби. Страдалица, томясь жаждою или другою какою потребностью, скажет шепотом своей малолетней сестре: "Позови ко мне невестку". А та во все горло закричит: "Лежи, издыхай, ч… тебя не возьмет от нас; на что я тебе, дрянь, понадобилась?" Для Василиссы всего труднее было бывать на воздухе. Если старшая невестка в отлучке, то меньшая вынесет ее на двор и обратно принесет; а если дома, то к больной никто не смеет и приступать. Василисса сама должна путешествовать так: сначала надобно ей свалиться с лавки на пол и удержаться, как попала, потом ползти по полу, опираясь головою о пол, а туловищем подвигаться, доползти так до двери; дверь вся во льду, отворять нужно ее сильно, но Василисса иногда отворит головою, а иногда и нет; за нею всегда остается одна дорога слез от боли и скорби, а другая дорога крови из ран. Когда она в таком положении несколько раз головою о дверь ударит, а дверь не отворится, невестка будет сидя смотреть на это, потом вскочит, со всего размаха ударит ногою в дверь, а на нее закричит: "Эх! Как я тебе поддам тут же ногою, скорее вылетишь!" А на дворе иногда мороз; иногда помогут возвратиться, а иногда и нет. Возвратясь со двора, должна подняться на лавку, но как сама не может, то и валяется на полу до тех пор, пока отец придет с работы и со слезами положит ее на свое место. Невестка же все не верила ее болезни, все подозревала, и до того дошла, что и больную постоянно раздражала и сама себя довела чуть не до помешательства. Так однажды она носила квас в погреб с младшею невесткою. Представилось ей вдруг, что Василисса стоит у стола и режет хлеб (она всегда подозревала ее в этом, потому что Василисса дней до пяти не просила ничего себе есть, и даже долее). Бросилась невестка в избу, а с нею и другая невестка. Эта мнимая Василисса при их глазах отошла от стола, влезла в печь и закрылась заслонкою. Они к печи, но печь горячая, топленая, еще не остыла. Тут они опомнились и бросились в угол, где лежала больная. "Ты тут?". "А куда же мне деваться?" - прошептала больная. Все это невестку поразило так, что в беспамятстве упала на пол.   Пролежавшись и очнувшись, она попросила у Василиссы прощения со слезами, обещаясь ее покоить. Но часто это обещание забывала. Также барыня опять стала относиться к больной по-прежнему. Однажды на Светлый день сделала она с Василиссою то же, что и на Вербное Воскресенье. Только в этот раз на крик (в передней) вышел зять барыни и уверил ее, что Василисса действительно больна, а не прикидывается.   После этого нового испуга на Василиссу напали паразиты. Барыня пристала к отцу Василиссы, чтобы лечил ее. (Года два она иногда охала от боли, но добрые люди ей сказали, что и этого не должно, если переносит болезнь для Бога; и она с тех пор перестала охать. За то Бог послал ей дар слез: когда хочет, тогда и плачет, глядя на печаль отца и на людское жестокосердие.) Давала барыня лекарства грубые и разные, наконец, заставила отца искать знахарей, чтобы вылечили Василиссу. Как христианин, отец ее страшился прибегать к знахарям, но как вполне подвластный должен был поневоле привозить к себе в дом таких отвратительных людей. Однажды отец, по велению барыни, привез в дом старика лет за пятьдесят, борода большая, широкая, чалая, сам здоровенный, так как не работает, а только разъезжает по деревням, где его угощают, и пожирает все, как животное, до чрезмерности. Он как взглянул на страждущую: "Э! Мне трудно с нею будет, у ней, кажется, большой бес посажен" и, подхватив ее под ребра своими гадкими ручищами, чуть-чуть не задушил ее. "Ну! У ней посажен князь бесовский! Да ничего, я уж не таких-то лечил, а это что! Знаем! Но только сильного надо выгонять силою. Если на воде наговорить, ему ничего ведь не сделаем, а надо вина да пеннику". Родитель ее, бедный, за семь верст ездил за пенником, по приказанию барыни, привез полведра. Знахарь налил стакан, наговорил для больной, но она не только что пить вино, а давно не пила по стольку воды. Это страшилище стал ей насильно лить в рот, только ни одной капли не попала, а все мимо рта. Так он продолжал почти неделю. Последний раз он наговорил на стакан, а страдалица смотрела, горько плакала на такое насилие и высказала свою жалобу Божией Матери и просила заступления. Помощь Преблагословенной не замедлила. Только что он поднял стакан с вином, стакан вырвался у него из рук, и вино пролилось. "А, князек, ты уж шутишь со мною, стариком, да ничего, я не ленив ведь". Налил другой стакан, наговорил, и другой также вырвался и разбился. "А, видно дело не на шутку, посмотрим еще". Налил вина в чашку и только что поднес к больной, рука его, как будто пружина, согнулась, ударила его самого в лицо, чашка попала ему по носу и разбила его зверское лицо. Все семейство смотрело на это и вознегодовало; все его ругали и отвезли обратно в деревню. В этот день в его семействе была вытоплена баня; семейство все уже парилось и потому он один отправился в баню париться. Семейство долго не хватилось его, а он неизвестно как умер на полке. Только поутру нельзя было к нему и приступить. В тепле, за ночь, весь сильно разложился.   К страданиям Василиссы явилось новое испытание, по всему телу развелись паразиты; волосы с головы отпадали прядями с кистями паразитов; ими были набиты и раны ее. Вокруг нее они образовали полосу и нападали на того, кто подойдет к ней. Тут невестки, как немощные люди, уже имели причину, извинительную отчасти, к пренебрежению, но немало все это удивляло их. Старшая невестка, случалось, из негодования, прикинется и сляжет, как будто больная, нарочно в подражание Василиссе, но не выдержит и пяти часов, вскочит и скажет с удивлением: "Сестра! Неужели ты деревянная? Лежишь столько времени, да еще больная, а вот я и здоровая не могла и одних суток пролежать". Иногда и поплачет, а после опять забудется эта невестка. Страдалица и эту скорбь переносила безропотно. Проходил уже третий год ее болезни. В этой же деревне жила ее тетка вдова, весело и греховно проводившая свою молодость. Но пришло время, стала приходить на ум, стала проведывать Василиссу. При виде ее страданий, переносимых безропотно, совесть у тетки проснулась. Она оставила свои пороки и стала прислуживать больной от всего сердца. Удивляясь терпению Василиссы, стала просиживать у нее целые ночи и, сравнивая свое прошедшее, проливала слезы.   Василисса изнурилась болезнью до того, что весь Великий пост еле-еле переводила дыхание. В Великую Пятницу уже не было и признаков жизни. Собрались родные, советовали хоронить ее. Но тетка утверждала, что она еще жива. Прошла Великая Суббота, настал Светлый день Пасхи. Воскресенье, понедельник и вторник до обеда. Василисса лежит, убранная к похоронам; тело уже закостенело и стало синеть; собрались все сродники, смотрят на нее. Она вдруг воскрикнула: "Воистину Христос Воскресе!" и стала говорить с кем-то. Говор ее продолжался целые сутки, и Василисса более и более оживлялась, и пришли в прежнее состояние. Стали посещать ее соседи; некоторые из них стали получать от Василиссы предостережения от задуманных ими каких-либо предприятий противу совести, и в течение года было несколько случаев, что она обращала посетителей до раскаяния и разрешения к приходскому священнику в таких делах. которых никто не мог знать из посторонних.   Священник, в виду таких случаев, стал убеждать Василиссу именем Божиим, сказать правду, почему она могла узнавать то, что лежало на совести у приходивших к ней?   Она, как духовнику, открыла священнику следующее: когда лежала обмерши четыре дня, то это время показалось ей тогда в несколько минут. И хотя лежала зажмурившись, но вдруг возникло особое зрение. Видит перед собою старца, среднего роста, седого; одежда белая, светлая, ослепительная, в руках костыль; и от одежды и от лица старца блистал такой свет, что выносить невозможно. Этот старец возгласил ей, как будто прогремел: "Христос Воскресе!" Потом слышала от него многие приветствия, духовные утешения, надежду на спасение, помощь в ее подвиге, но она не хотела верить, от всего отрицалась, отсылала его от себя прочь, часто зажмурясь, говорила: "Иди от меня прочь, кто бы ты ни был, ведь я тебе не поверю. Если ты святой и пришел ко мне от Бога помогать мне или утешать, то делай это тайно, чтобы я не видела. Если ты мне объявляешь милость Божию, я и сама это вижу и ощущаю самою моею болезнью, которая не иное что, как милость Его ко мне грешной. Если ты ангел мой хранитель, храни меня тайно, я этому более верить буду, нежели твоему явлению. Иди, не смущай меня. Я, грешница, недостойна такого явления. Если бы ты перечислял мои грехи, я бы скорее с тобою согласилась. Пока я во плоти, - не ходи ко мне и не являйся. Если ты небесный, иди себе на небеса, а меня оставь тайному заступлению Божию. Матерь Божия меня не кинет". В подобном состоянии она бывала по нескольку часов; сердце ее чувствовало отраду, и забывала свою болезнь на несколько дней; как будто была уже не на земле. Священник подтвердил ей, чтобы никому об этих явлениях не рассказывала, из опасности, не прелесть ли это какая?   После сего тетка стала хлопотать, чтобы выстроить келию, в течение года успела собрать средства для ее постройки. Барыня уже перестала ее лечить, хотя кое-когда и уязвляла ее словами. Но тетка во всех случаях за больную заступалась, хотя и случалось терпеть толчки. И она убеждена была, что больной все открыто. Но умерла, не дождавшись новой келии.   Построили Василиссе новую келию: скамейка новая с возглавием, перенесли туда ее в тихий, новый, безмолвный приют, все смолкло. Свыкшись с постоянными поношениями, укорениями, скорбями и очутившись в тишине, Василисса, было, заскучала сперва, начала плакать, что Господь лишил ее Своей милости (покой она не считала отрадою); но вскоре утешилось ее сердце, ищущее Господа, в сладчайшем имени Господа нашего Иисуса Христа, и до того возлюбила безмолвие, что согласна была не произносить ни слова, чтобы не отвлечься от памятования и внимания о Боге. Но немного она была в таком положении. После тетки стала прислуживать ей девица Агафья из соседнего селения. Эту девушку отпустила госпожа ее на волю с тем условием, чтобы служила больной Василиссе до самой смерти. Барыня ее уважала Василиссу за ее христианское терпение и веру. Стали к больной ходить за советами окружные жители, и всякий хотел услышать от нее хоть одно слово, которое иногда нередко развязывало запутанные дела и успокаивало совесть.   Василисса стала тяготиться посещениями и почитанием, считая это искушением. Она придумала себе новое средство возбуждения к памятованию своей немощи, заповедав Агафье хранить тайну. Велела ей купить сапожный гвоздей и набить их плотно, головка с головкою, на то место скамейки, где должно лежать ее тело. Это Агафья исполнила. Страдалица с великою радостью легла на эту скамейку и лежала на ней три года. На вопрос, для чего это так? Агафье объяснила, что в спокойствии лежавши, забуду свое намерение: ведь тело-то хоть и мертвое, но ему верить не надо, пока его в землю не опустят, а это не даст забыть своего дела. И действительно не давала забывать себя скамейка. От долгого лежания головки гвоздей все в тело войдут, каждая как будто в футляре. Когда нужно поднять больную, тогда из ран сочится кровь, а другие раны еще приготовляются; те еще не зажили, а уже новым надобно дать место, и всегда почти кровь показывалась на лавке, но за этим Агафья строго наблюдала и смывала. Пришла однажды сестра Василиссы, замужняя, когда Агафьи не было дома, взглянула на скамью, а по ней кровь, она не смогла стерпеть - заплакала. Больная, догадавшись о причине слез, спросила сестру: "Любишь ли ты меня? Ну, когда любишь, то вытри кровь и никому не сказывай". Иногда Агафья со слезами едва упрашивала больную Василиссу, чтобы позволила помыть ей голову и переменить рубашку, приготовить теплой воды, положить душистой травы и освежить больную. Сначала Агафья только приходила в новую келию временно и готовила Василиссе пищу. "Приди ко мне через неделю, - назначала Василисса, - и тогда принесешь и пищу, а меня запри, чтобы мне никто не мешал". Потом уже Агафья перешла к ней в келию со своим хозяйством: корова, три овечки и с десяток кур.   Однажды больная пожелала жареной тыквы. Агафья поленилась достать для этого своих яиц, а ухватила из ближайшего соседнего гнезда три яйца. И когда подала приготовленную пищу Василиссе, то она, посмотрев на пищу, тяжко вздохнула и отворотилась от нее. Стоит пища час, другой, Агафья просит, чтобы ела, а больная только вздыхает и плачет. Так и простояла пища до вечера. Когда Агафья со слезами стала умолять ее сказать, отчего она не ест, Василисса прямо сказала: "Ты взяла чужие яйца, ведь свои есть у нас, да хотя бы и не было, все же чужих брать не должно, ведь это знаешь какой грех!". Агафья призналась и просила прощения. После Агафья старалась от нее узнать, почему ей стало известно, что яйца были чужие? Больная сказала, что это и подобные случаи ей открыты, но как это делается - объяснить не могла и выразить словами не сумела.   В келии прожила она четыре года. Пожелалось ей быть в Киеве у святых угодников. Сговорились, что сперва Агафья сходит в Киев и разузнает, можно ли больной жить в Киеве? Когда Агафья возвратилась, то и Василисса решилась, ни на что не смотря, быть в Киеве. Об этом желании ее узнали соседки и окрестные жительницы, которые согласились везти Василиссу на себе в маленькой ручной тележке; всех желающих набралось девять женщин. Барыня дала ей паспорт, и все они отправились на Фоминой неделе в Киев. Реки только еще с берега убрались, дорог еще не было, а везде грязь. Сколько трудов было по дороге и страху? Однажды переправлялись они через длинную плотину, вода всю землю с хвороста смыла, тележка начала прыгать по хворосту, кое-как дотянули ее до того, где самое стремя воды; вода течет выше хвороста, тележка зашаталась туда и сюда и вдруг повалилась на бок, вырвалась из рук женщин и покатилась боком прямо к воде с больною. Все испугались, закричали. Больная видит, что уже конец ее жизни, возопила к Божией Матери: "Владычице! Мне умирать все равно, а в Киеве побывать хочется, помилуй и спаси!" Тележка не докатилась до края, остановилась. На крик сбежались мужики, тележку с больной вытащили на плотину, а потом на руках перенесли через остальную плотину. И так прибыли они в Борисоглебск, остановились на площади и в бессилии легли на землю. Сошлись жители, начали расспрашивать подробно об их путешествии. Один из жителей взял их всех к себе в дом, советовал им отдохнуть и решился доставить их в Киев на своем коште. Купил для этого лошадь, справил повозку, положил подушки и с дворником своим отправил их в Киев. Наконец, они в Киеве. Со времени болезни и венчания прошло уже восемь лет.   В Лавре оказался послушник родственник Василиссы, он присоветовал нанять летний чулан при Феодосиевской церкви в крепости, чтобы ближе быть к святым. Теперь Василисса в Киеве, но как ей исполнить свое благочестивое желание: быть в Лавре у чудотворной иконы Успения Божией Матери и в пещерах? Товарки ее, исполнив свой долг, возвратились домой. Осталась одна Агафья да еще подобная ей девушка. Они страдалицу носили на себе, на лямках. Она не могла насытиться радостью при посещении святыни. Ее не могли отклонить от сего ни болезни, ни скорби, ни нищета великая. Агафья, лишая себя всякого покоя, снискивала потовыми трудами пропитание для себя и для болящей, и для уплаты за чулан 75 коп. в месяц. А в чулане занимали они только один угол, где лежала больная на скамейке, а остальное пространство было набито полно богомольцами, иногда закладут больную сумками, оставят едва дышащую.   На зиму она перебралась в Голосеево, наняли у штатного служителя пустую хатку. Там им хорошо было и покойно, никто им не мешал (летом эту хатку господа нанимали для кухни), как на даче, на вольном воздухе. На лето больная опять должна была помещаться в чулане, угол этот от солнца защищал, но дождь прямо смачивал там всех с головы до ног. Это усиливало болезнь Василиссы, так что находилась в полном изнеможении по нескольку дней. Сотрудница Агафьина не могла перенесть такой страннической жизни, труда, нищеты, беспрестанной изнурительности, не выдержала и года, оставила их. Здесь пришла для Василиссы скорбь невыносимая. Она лишилась способа бывать у святыни, а так уж близко лежит она, у самых ворот, считает бой часов колокольных, слышит всегда благовест и трезвон ко всякому богослужению и, наконец, всего этого лишиться, к чему вся душа ее была устремлена. Вместо утешения и отрады душу ее раздирало печалью. Но у Василиссы была твердая надежда на помощь Божию. Она призывала в помощь Божию Матерь, чтобы Сама устроила ей способ утешения и посещения святыни, какими Ей будет угодно судьбами. Она несколько раз пыталась стать на свои ноги, но не более как принимала сидячее положение, и так иногда дотащится и до Лавры через силу, а обратно упросит кого-нибудь принести ее. Это почитала она за великую милость Божию и утешение. Наступил другой год ее жизни в Киеве.   Однажды она дерзнула так путешествовать в пещеры, в день святого пророка Илии, 1855 года. На дороге измочил ее дождь, она едва живая возвратилась на свою лавку. С этих трудов и простуды заболела лихорадкою и в течение 15 дней до того изнемогла, что с трудом говорила, а память сохранилась твердая и этим даже утешилась, что есть еще ум и что свободно может призывать имя Божие. Ее любовь ко всем людям была нежная, теплая и никакими неприятностями не омрачалась, не охладевала. В терпении болезней и досаждений она находила одну только милость Божию, как верное средство к охранению ее девства, для которого она всем жертвовала, и даже жалела, что не имеет еще ничего, чтобы принести в жертву Богу. Но еще, как человек, все таки желала посещать каким бы то ни было образом святые места. Ей пожелалось, чтобы для крестного знамения слагать персты как должно. А у ней после кровопусканий имелось только два пальца свободных, большой и указательный, а прочие плотно притянулись к ладоням. Она с твердою верою стала молиться Божией Матери: дай мне один только палец для изображения креста, чтобы рукою можно было креститься как должно. После краткого сна почувствовала она, что руки ее сделались обе свободны и палец в той и другой руке также сделался свободным. Стала креститься рукою вполне.   Открылось у нее непременное желание быть 19 сентября, в пятницу в пещерах. С вечера она просила, чтобы ее снесли в пещеры, но все отказывались, видя ее чуть дышащую. В пятницу она скучала все утро и умоляла всячески, чтобы помогли ей, но все отказывались: ты дорогою умрешь на наших руках, и нам беда будет. Наконец, ушли все к поздней обедне. Василисса не утерпела, решилась сама одна путешествовать. Надобно было ей двигаться одним туловищем при пособии одних сведенных рук. Таким способом она продвигалась до ближних пещер. Пещеры уже начали запирать ключами. "Батюшка, - взмолилась она, - сделай милость, проведи меня в пещеры!" "Да что же ты поздно пришла?" спрашивают ее монахи. "Да я тронулась-то в путь давно, с начала поздней обедни, да вот такая моя ходьба, вы сами видите". То был десятый час, а тут уже был первый, следовательно, пол версты она путешествовала три часа. Одно это путешествие, после страшной лихорадки стоило ей большого истощения сил. Блюститель пещер приказал провести ее к угодникам, но никому не пришло на мысль - как же она будет прикладываться к святым мощам? Подняться она не могла - под коленами жилы были сведены, раны соединили ноги с икрами. Но она все-таки двигалась вперед, не рассуждая о препятствии. Придвинулась к раке преподобного Прохора, положила поклон, как могла, стала протягивать руки к краю раки и это в первый раз в продолжение восьми лет, уцепилась обеими руками за край гроба, поднимается, поднимается и поднялась без труда и, как должно, стала на ноги. Приложилась к мощам без сторонней помощи, перешла к мощам Иоанна Постника, идет свободно к преподобному Антонию, тоже приложилась и готова идти далее. Тут только провожатый сообразил и ей напомнил, что она уже на своих ногах, что нечаянное исцеление получила она от мощей преподобного Прохора. Она опомнилась, возвратилась к раке чудотворца и долго и пламенно молилась и благодарила за исцеление. Потом отправилась далее по пещерам, пройдя все на своих ногах. Когда вышла она из пещер, то все удивлялись такой нечаянной с нею перемене, послали с нею послушника в дальние пещеры, и там помолилась святыне.   Возвратилась она домой тогда, когда уже прозвонили к вечерне, и усталая села на лавку, смотрит на окружающих и вслушивается в их горячие разговоры. Оказывается, что ее ищут, удивляются - куда Василисса девалась? Иные со слезами выражали свое сожаление, что целый день искали ее, а не нашли. Кто что говорит: кто говорит, что должно быть ее в часть взяли; кто говорит, что ее мертвую подняли, да в клинику отвезли. Она же смотрит на всех, слушает и удивляется, что ее не узнают. Наконец, проговорила она: "Да найдется Василисса". Тут они все сразу узнали ее по голосу. Все обрадовались, прославляли Бога, кто как умел.   С этих пор Василисса каждое богослужение была в церкви, ничто ее не могло удержать: ни погода, ни немощь, ни болезнь, которая продолжалась (раны) и которую она считала за милость Божию, как ограждение ее целомудрия. Теперь, живя в Голосееве, выучилась грамоте, стала читать псалтирь и акафисты. В конце мая 1856 года она пришла к священнику, который занялся ею и в материальном и в духовном отношении.   Она не имела паспорта. Просроченный старый паспорт она послала к барыне для перемены, а барыня, узнавши, что Василисса исцелилась, не хотела давать ей новый паспорт и потребовала, чтобы она, как здоровая, возвратилась к мужу, да непременно, чтобы в барщине приняла долю. В противном случае грозила вытребовать ее по этапу. Священник описал барыне исцеление Василиссы, и в чем состояло ее здоровье, что исцеление, видимо, последовало только для прославления Всемогущества Божия, через святых угодников, а не для того, чтобы идти к мужу и нести барское иго. Барыня скоро выслала полугодовой паспорт. Но месяца через три прислала укоризненное письмо, в котором описывала худой нрав Василиссы и что только по упрямству она с мужем жить не хочет. И текст Святого Писания привела: "Что Бог сочетал, человек да не разлучит".   Василисса же и этим кратким временем воспользовалась для исполнения давнего желания, стала просить пострижения в схиму. И 4 августа 1856 года она приняла тайное пострижение в схиму.   Жизнь ее по пострижении была такая: к зиме она перебралась в Голосеево. Кроме церковной службы читала, при всякой возможности, псалтирь и акафисты. Весною перебралась обратно в Феодосиевский чулан, но теперь чулан был ей уже местом покоя, так как с полуночи встает и к двум часам отправляется к утрене, идет потом в пещеры, там обедню выслушает, на восходящем солнце греется, отогревшись идет за экономскую браму в сад, где под оградою в крапиве избрала себе безмолвное место. Там хранились у нее псалтирь и акафистник, там она с Богом и безмолвствует наедине до вечерни, после вечерни отправляется в чулан. Тут у нее обед и ужин вместе, а иногда ни того ни другого, потому что пропитание добывалось с большим трудом. Однажды попыталась отправиться к св. Великомученице Варваре, но до крайности изнурилась и дорого за это поплатилась. Открылось течение крови из гортани, ежемесячно. Когда случался дождь, ее мочило все равно и в чулане, и в крапиве, никогда никто не догадывался ее обсушить, а она не способна была, чтобы куда попроситься обогреться, но все переносила терпеливо, с упованием. "На что мне здоровье? - говорила она, - чего мне еще от Бога желать? Ведь я в полном разуме! А здоровье то тело и разум с толку собьет. Ну, застыну, замерзну, с голоду умру, так неужели мне и смерть-то выбирать. Ведь умирать все равно, отчего бы ни умереть. Я обещалась все терпеть".   К следующей зиме перебралась в Голосеево, но уже в церковь ходить не могла, а лежала по прежнему в болезненном состоянии, не владея руками и ногами. В болезненном состоянии она предупредила Агафью за два дня, что совершит над нею Елеосвящение священник. Потому, когда пришел к ней, то все уже было готово. Но почему Василисса это узнала, священник ее не допытывал уже. Такие подвиги Василиссы, конечно, вызывали зависть человеконенавистника, и он расставил сети: требовалось искусство от руководителя большое, чтобы не запутать в них неопытную душу, подчинившуюся его руководительству. Но Господь попустил на время врагу замутить мирные отношения, а наконец, устроил все к лучшему.   Рассказано было о жизни Василиссы одной игуменье, у которой жила родственница священника. На другой же день отправила игуменья родственницу с экипажем за Василиссою и поместила ее в монастырь в келию родственницы. Василисса в первый раз в жизни встретила покой и ласку, и все были в восторге около месяца. Нега, похвала, почесть, против которых Василисса еще не была искусна в противоборстве духовном, ее окружили. Руководитель же из усердия указывал на нее всем, как на редкость, как пример необыкновенного терпения и особых дарований духовных. Ее начали посещать мирские люди. Пошли приношения, подарки, говор. Нарушился монашеский мир обители. Все это обрушилось на родственницу и руководителя, против них восстановили и Василиссу, произошло смущение, но она скоро опамятовалась. А как у ней никакого вида уже не было, то она, испытавши свою немощь от почестей и восхвалений, возвратилась в Голосеево и до самой смерти оплакивала свой недостаток характера, не выработанный воспитанием, во всю остальную жизнь, как величайший грех.   Вновь открывшаяся болезнь, кровотечение из горла ослабили ее до того, что она стала как скелет, обтянутый кожей, но на лице красота и приятность, как у здоровой. От внутренней боли впадала иногда в бред. Отнялась левая рука и нога. 12 октября прежний духовник-священник с родственницею и с сотрудницами пришли навестить больную. Посещение это несказанно обрадовало ее, оживило, она забыла свою болезнь, могла пить и есть. Прощаясь, говорила как здоровая, и с восторгом после высказала, по уходе священника, что это посещение устроилось по молитве ее нового духовника. Болезненное состояние ее в сыром помещении дошло до того, что ощущался тяжелый запах. Агафья тронула ее с места, оказался пролежень на весь бок, рана до кости, и уже черви появились в ранах. Агафья испугалась и вскричала: "Ах, родимая, у тебя черви?" "Так что же что черви, - сказала Василисса, - их желала и мне Бог их послал. Чего же их бояться? Дай-ка мне на них хоть посмотреть". Агафья взяла и показала их больной. "Ах, родимые мои кормильцы! Насилу я вас дождалась!" - сказала Василисса и вместе с тем вздрогнула вся, впала в беспамятство, в котором пролежала два дня, и тихо и мирно испустила дух в октябре 1857 года.   Автор-составитель: архимандрит Иоанн (Захарченко)   Копируя материалы, пожалуйста, поставьте ссылку на сайт bogn.ru Авторские права.   © Copyright Проект О науке Богопознания. Все права защищены /ЮрЦентр ВЕРНОЕ ДЕЛО https://www.vernoe-delo.com /.